Последний побег - [12]

— Да, Гараев, ничего не поделаешь, — несколько печально и неожиданно прервал он паузу, — в жизни ты еще не раз будешь терпеть несправедливость, потому что до идеального нашему обществу еще далеко.

— Тогда пусть оно будет хотя бы таким, как про него пишут в наших учебниках и газетах.

Лейтенант Рудный молчал. Конечно — и Гараев это чувствовал, он мог бы спокойно продолжить спор, сидя на своей высоте и имея другой обзор, но воздержался, видимо, посчитав, что лгать до конца здесь, один на один с молодым воином, не обязательно.

Замполит снова откинулся на спинку стула, медленно выдвинул ящик стола и, не достав ни бумажки, просто уставился туда взглядом. Григорий вдруг вспомнил, как, будучи дневальным во время ночного дежурства лейтенанта, он наводил порядок в канцелярии и из мальчишеского любопытства открыл этот ящик — поверх бумаг в нем лежала еще непочатая бутылка водки. Рудный ушёл проверять караул — его не было. С тех пор Григорий стал смотреть на офицера другими глазами — неужели он, атлет, чемпион части, тайком пьет по ночам? Ведь Гараев видел в его руках томик японской поэзии и никогда не наблюдал его в хамском кураже. Казалось, он всегда сдерживает свою порядочность, вынуждая себя порой говорить резко — особенно со старослужащими. Почему же он пьет по ночам?

— Хорошо, солдат, иди, — сказал замполит, поднимая свой большой и печальный взгляд, — если надумаешь снова сделать какую-нибудь глупость, посоветуйся прежде со мной. Ты меня понял?

Гараев молча кивнул головой и встал — выходить ему не хотелось. Когда он появился в коридоре, к нему подошел Борис Зацепин.

— Там тебе оставили, — кивнул он в сторону столовой. Вечером Григорий сидел на табурете у своей кровати и, положив форму на колени, пришивал свежий подворотничок.

— Где он? Где? — послышался приближающийся голос собачника Дюкова. И ефрейтор стремительно влетел в спальное помещение казармы, стуча каблучками сапог и вертя красивой головенкой. Резко развернувшись под прямым углом, он подлетел к Гараеву.

— Так ты еще и пишешь? Да ты подними свое хайло, когда с тобой человек разговаривает!

Григорий, не поднимая головы, продолжал работать иголкой.

— Джумахмедов! — крикнул собачник. — До каких пор этот выродок будет оскорблять воинскую форму? Я тебя спрашиваю, замкомвзвода!

— Не трогай молодого солдата, — отозвался с кровати старший сержант, — а то он и про тебя очерк напишет… если уже не написал.

— Он на полах его писать будет! Каждый день и каждую ночь. Ты меня понял, молодой воин?

Гараев молчал.

Через минуту подворотничок был пришит. Григорий, застегивая пуговицы, взялся за ремень — и увидел перед собой крупное лицо Бориса Зацепина, внимательно ждавшего этого взгляда — глаза в глаза.

— У нас еще есть время — поговорим… — Борис коротко кивнул головой в сторону выхода из казармы. На виду у всей подшивающейся роты они вместе пошли к дверям.

— Правильно, Зацепин, — громко вякнул из своего угла Дюков, — поговори с ним в сортире!

— Только фонарей не оставляй! — добавил Джумахмедов. Борис промолчал. Они вышли к спортплощадке и сели на дли иную узкую скамейку. И Гараев вдруг успокоился, перестал дрожать — так его заполнила благодарность к этому парню.

— Ты знаешь, — начал Зацепин тихо, не глядя на Григория, — мне хочется тебя предупредить еще раз, вернее уже упредить… Видишь ли, я хорошо знаю, чем может кончиться пьеса с таким началом. Помнишь? Ружье выстрелит в конце… А тут кругом автоматы… Вот в прошлом году один таджик нашего призыва тоже все больше молчал. Молчал и письма домой писал — почти каждый вечер. «Старичков» это, конечно, раздражало — молчит и пишет. Они ему что-нибудь скажут, когда он пишет, а он только глаза кровью нальет — и молчит… А ты, как видно, пишешь не только домой. Вот и подумай, парень… Да-а… таджик тоже не был богатырем. А зимой приходим раз из караула в столовую — я даже испугался: столы свалены, треск, крики, «старички» кругом, а таджик стоит в центре и ножом размахивает — губы сжаты, глаза красные…

Борис, повернув голову, грустно посмотрел на Григория.

— Зацепил он тогда одного сержанта. Скальп, правда, не снял, но тот еще долго перевязанным ходил. Самого таджика наши офицеры спасли — отправили в другую роту, а скорее всего просто решили не поднимать шума, чтоб самим не погореть. Вот я и говорю тебе, не торопись, не спорь — выждать надо…

Когда они вернулись в казарму, сразу узнали новость: в Ленинской комнате роты состоится комсомольское собрание.

— Товарищи солдаты! — началсвою командирскую речь, расхаживая от окна к двери и обратно, лейтенант Добрынин. — Армейская служба — это, товарищи, тоже жизнь. И поэтому каждый из нас может оступиться. Я, например, такой же комсомолец, как и вы, рядовой член организации, с правами и даже обязанностями. Вы можете критиковать и меня. И критикуйте, критикуйте. Но не забывайте, что через полчаса собрание закончится — и я снова стану командиром взвода!

Он закрутился, как девочка, на каблучках — точно под большим орденоносным портретом министра внутренних дел генерал-полковника Щелокова. Улыбнулся, щелкнул пальчиками и остановил свой озорной взгляд на молодом солдате.