Последний платеж - [4]

То ли радость по поводу неожиданной встречи за тридевять земель от родины, то ли опасения задеть какие-то нежелательные струнки, больные места удерживали Жюля Карпантье от настойчивых расспросов.

Эдмон и сам не давал ему это делать, сам засыпал давнего друга вопросами.

— Раз ты часто бываешь в России, ты должен знать и русский язык, Жюль!

— Немножко — да, знаю, — признался Карпантье.

— Так скажи, что означает надпись на вывеске этого ресторана — «Егор»?

Жюль усмехнулся, хоть ему сейчас и было не до улыбок.

— Это примерно то же, что и в Париже «Жорж». Егор по-русски, Жорж — по-французски, понимаешь… Егоров трактир — ресторан «Жорж». Вполне прилично и благопристойно.

Мысли его вращались вокруг предложения, сделанного ему Эдмоном: «Шутка сказать — этот милый былой марселец, пусть хоть и товарищ детства, что-то уж очень размахнулся! Обещает в подарок пароход, морской каботажный пироскаф… Забавник, но что, если это все же всерьез?»

Лицо Жюля отражало бушевавшие в нем мысли и чувства в эти минуты.

Эдмон понял это и добавил, пояснив:

— Надо тебе сказать, Жюль, что мне изрядно повезло… Я понимаю твое недоверие, но что я сказал — вполне в моих силах и будет выполнено… Поверь, что я никогда не был пустым болтуном… А хвастуном и тем более…

Карпантье замахал руками:

— Дантес, милейший мой! Как ты мог даже подумать об этом? Разве я не знаю тебя с детства, Дантес?

Напоминавший медведя студент вдруг поднялся со своего места и неторопливо пошел к столику иностранцев. Массивная неуклюжесть замедляла его движения между столиками обедающих. Он даже задевал кое-кого локтями и бедрами, но не трудясь извиняться, прокладывал себе путь.

Остановясь возле Эдмона, он как-то странно помедлил, вглядываясь в иностранного гостя, словно стараясь узнать в нем кого-то. И наконец произнес на французском диалекте:

— Вы, сударь, именуетесь Дантес?

Хорошо настроенный Эдмон ответил вежливо с улыбкой:

— Да, сударь, я — Дантес!

— Жорж?

— Э? Да… — Эдмон машинально кивнул, вспомнив название трактира.

И тут произошло нечто непостижимое, ошеломляющее, чудовищное: медведеподобный, вблизи еще более крупный, громоздкий детина, нанес Эдмону страшный удар — сокрушительную пощечину. Это не была умеренно-сильная, корректная пощечина, какой французский жантильом или английский джентльмен вызывают своего противника на поединок. Это был удар грубый, чуть-чуть не смертельный, нанесенный хотя и ладонью, а не кулаком, но способный свернуть менее прочно посаженную голову, чем какой был одарен природой Дантес. От этого удара Эдмон свалился с сидения на пол, теряя сознание. Жюль, пытаясь его поддержать, тоже упал.

— Дантесу за Пушкина… — громко и резко добавил парень, как бы что-то поясняя. Чуть помедлив, не дожидаясь, когда поверженный поднимется, он зашагал к своей группе. Та, уже стоя, ждала его возвращения, и тотчас же все вместе они направились к выходу. Видимо, перспектива разговора с полицией их не устраивала… А Жюль и Гайде припали к Эдмону.

Эдмон не сразу и не без усилий с помощью Жюля, Гайде и одного из соседей по столикам, поднявшись и снова усевшись на свой стул, смертельно бледный, ничего не понимающий, растерянный, близкий даже к тому, чтобы зарыдать от незаслуженной обиды, тупо и мрачно молчал, уронив голову на грудь, а руки — на колени.

— Что же это такое… Что же это такое? — почти беззвучно бормотал он. — Что я сделал этому человеку? Чем заслужил я такое убийственное оскорбление?

Разумеется, он все это произносил по-французски, но человек, любезно помогавший ему подняться, понял эти полубессвязные фразы и сказал:

— Если вы ничего не имеете против, я, пожалуй, мог бы попытаться, месье, пролить некоторый свет на эту несомненную для вас загадку…

Его французский язык был безупречен, изысканно точен и без акцента. Собеседник явно принадлежал к высшему кругу москвичей.

Эдмон с усилием, полусмущенно, полудосадливо кивнул:

— Прошу вас, милостивый государь.

Стыд перед Гайде, перед Жюлем, перед самим собой давил его. Он с трудом боролся против напрашивавшегося взрыва гнева.

Любезный сосед прикоснулся к его плечу:

— Успокойтесь, месье… Сейчас я постараюсь объяснить вам причину свалившейся на вас горестной и оскорбительной неожиданности… Дело, мне кажется, в том, что не столь давно наш величайший русский поэт Александр Сергеевич Пушкин был убит французским Дантесом.

— О! — вырвалось одновременно из трех уст: Эдмона, Гайде и Жюля.

— Но ведь не мною же! — тотчас же горестно вскричал Эдмон. — Имя Дантес довольно редкое во Франции, не спорю, но причем тут я, месье москвич? Я только сейчас припоминаю, что мельком слышал или видел в газетах сообщение об этом печальном событии.

Гайде дополнила его слова:

— Месье москвич, ваша заботливая доброта располагает к искренности. Помню и я, как мой дорогой муж, — она указала на Эдмона, — прочтя заметку об этом происшествии в далекой тогда для нас России, со вздохом сказал, но вместе с тем и с улыбкой, месье, он, мой Эдмон Дантес, любит пошутить: «Теперь в Россию можно будет ехать только инкогнито!» И вот, увы, он начисто забыл об этом. Это ли не доказательство чистой совести?