Последний платеж - [17]

— Сделайте мне хотя бы такое одолжение, — попросил губернатор, боявшийся потерять свое должностное положение. — Если будет сделано так, то в Санкт-Петербурге могут и не услышать о вашем визите, драгоценный граф.

— Но, если все-таки услышат, что тогда? — иронически усмехнулся Эдмон.

— Тогда мне все же легче будет оправдаться! — вскричал розовощекий, хотя и седой уже губернатор, как видно не малый жуир.

Эту его полунасмешливую просьбу счел нужным выполнить Эдмон в уважение даже и к темным порядкам страны, где он все еще пребывал гостем. Страны, которая все же породила такого великого поэта, как Пушкин.

Приезд иностранцев, однако, взбудоражил тихую, осиротевшую усадьбу. Не говоря об оглушительном лае собак, то ли радостном, то ли тревожном. Навстречу богатой карете графа высыпало все население усадебного дома, включая уж очень дряхлого старичка в шлафроке и ночной шапочке-ермолке, про которого Гуренин почтительно шепнул Эдмону:

— Это отец, убитый горем, будьте с ним подобрее, дорогой граф. Он не особенно ладил с покойным Александром, но гибель знаменитого, прославленного сына, чуть-чуть не была смертельной и для него самого.

Гостям были оказаны все знаки внимания и радушия, какие были свойственны сельским русским усадьбам. Были потревожены и погреба, и кладовые, и птичники. Закипели чудовищных размеров самовары — на случай, если остынет один, его должен тотчас же заменить другой. А кроме того, приезд гостей был своего рода праздником и для дворни, тоже принимавшей в своем кругу почетного гостя — бородатого, заслуженного кучера.

Усаженные за огромный барский стол, гости подверглись бесчисленным расспросам, не успевая сами спросить о чем бы то ни было.

— Что сейчас во Франции? — жадно допытывались хозяева. — Жив ли Наполеон, как утверждает молва? Бродит будто бы…

Сдерживая невольную улыбку, Эдмон терпеливо отвечал, что вопреки в самом деле ходившей в свое время по Европе молве, Наполеон не бежал с острова Святой Елены, а тихо там скончался, так и не сумев осуществить свой последний реванш.

— По Европе же осторожно бродит один из его наследников по родству, племянник Луи Наполеон Бонапарт, возможно, тоже мечтающий о троне, — добавил граф, пытаясь объяснить истоки молвы.

Однако и Эдмон, и Гайде наотрез отказались что-либо пить или есть, пока они не воздадут дань уважения гробу великого русского поэта — не посетят его усыпальницу при монастыре.

Хозяева смущенно согласились с этим. Требование гостей было и резонно, и благородно. Угощение было отложено. Граф Монте-Кристо со своей спутницей направился к белым стенам монастыря, расположенного неподалеку. Гуренин привычно, уверенно их вел.

Путь пролегал по дивно проложенной от усадьбы, тоже утоптанной и милой дорожке, скорее тропинке, через лесок и луг. И здесь подобно роскошному персидскому ковру, только еще более радующей, солнечно-яркой расцветки такого узора, какой не придумать никакому художнику-ковровщику. Хорошо утоптанная тропа с обеих сторон была окаймлена синими и лиловыми колокольчиками, мелколепестковой, но яркой дикой гвоздикой, огненными глазами ромашек, алыми кусочками гераниума-журавельника.

В кустах и кронах деревьев заливались самозабвенно птицы, тоже как бы приветствовавшие нежданных и необычных гостей. И вконец очарованная Гайде в порыве восторженных чувств так крепко сжала руку Эдмона, что он даже спросил ее:

— Что, моя дорогая? Что с тобой, Гайде?

— Я поняла окончательно, — ответила она, как могла тихо, — как и почему появляются поэты… Такая местность не могла не поразить человека, подобного Пушкину! Кумира многомиллионного народа!

Все же Гуренин расслышал ее слова. Он одобрительно и понимающе кивнул:

— Вы совершенно правы, мадам! Все лучшее, что создано нашим великим другом, было написано либо здесь, либо по воспоминаниям об этих чудесных местах.

— Я еще больше хочу и мечтаю теперь овладеть вашим языком, месье Гуренин, — пылко ответила Гайде. — Я хочу не только прочесть все написанное великим сыном этой изумительной страны, этой волшебно-прекрасной страны и природы, но и заучить наизусть все то наилучшее, что вы мне могли бы назвать в его творениях. Мне мало того, с чем нас познакомил господин Жуковский.

— Я не совсем точно выразился, мадам, — счел нужным поправиться их собеседник. — Все творения Пушкина по-своему прекрасны, глубоки, мощны, но сердце женщины наверняка обладает особенной восприимчивостью и требовательностью. Значит, неизбежен и особый, наиболее тонкий отбор! Палитра Пушкина была необычайно широка. Ему могли позавидовать и Вольтер, и Рабле, но его обняли бы и Вергилий, и Данте!

— Как странно! — сказала вдруг Гайде, даже остановившись. — Имя убийцы Пушкина почти совпадает с именем его величайшего предшественника в поэзии.

— Два полюса, две крайние точки… — задумчиво добавил к этому Эдмон. — Сверхгениальность, сверхзлодеяние… Данте и Дантес… Наверняка названные вами Вергилий и Данте воспитали в Александре Пушкине его не только русский, но и всемирный гений.

Вспомнились, правда, и слова того же Жуковского:

«Поэту труднее стать всемирным, нежели великому прозаику… Мигель Сервантес доступен неизмеримо больше, нежели мощный Камоэнс и веселый рассказчик Бокассио более знаменит, нежели Торквато Тассо».