Последний перевал - [35]

— Вы хотели мне объяснить что-то, — напомнил он.

Ляля покраснела, опустила глаза, кажется, хотела уклониться от неприятного для нее разговора. Но куда денешься, если русский командир ждет объяснения?

— Это мой отец там был, — тихо сказала она.

— Отец? Что ему, жалко чуринской чумизы? — засмеялся Ермаков.

— Боится — керосин его растащат.

— О вашем приданом беспокоится?

Евлалии, видно, не хотелось говорить о семейных делах, выворачивать свою душу перед чужим человеком, но желание получить хоть какую-нибудь поддержку или хотя бы сочувствие заставило ее раскрыться.

— Мы живем с ним вдвоем. Любит он меня очень… Вырастил на своих руках. Печется о моем счастье и мучает, как свою рабыню.

На глазах у Ляли показались слезы, и Ермаков пожалел, что начал этот неприятный разговор. Зачем ему вторгаться в чужие купеческие дрязги? Мало у него своих забот? Иван хотел пригласить переводчицу сходить с ним на склад, но она, растревоженная начатым разговором, теперь уж не в силах была остановиться, сама захотела открыть душу, вылить все свое горе. А горе у нее, оказывается, немалое. Она училась в Харбине, подружилась со студентом. Но у отца другие планы: хочет выдать ее замуж за одного богатого купца — сорокалетнего пьяницу и развратника Кирьяна, И выдал бы давно, да поп не хочет венчать: невеста не достигла совершеннолетия. Кирьян с досады кутит день и ночь, не вылезает из притонов и кабаков. А неделю назад подъехал к ее дому в коляске рикши, запряженной тремя девками из публичного дома, упал на крыльцо и начал молить невесту ехать на девках к венцу.

— На девках? — изумился Ермаков. — Да как же они согласились везти его? Лошади они, что ли?

— По тысяче юаней швыряет…

— Да, дела, — покачал головой Ермаков. — Но как же ваш отец соглашается выдать вас за такого разгуляку?

— Боится беды. Кирьян грозится пустить его по миру, если не отдаст меня в жены.

— А как он разорит его? Подожжет лавку?

— Зачем ему поджигать? Есть другие способы, — ответила невесело Евлалия. — Завезет Кирьян в свои магазины керосин да пустит его подешевле — вот и пропал мелкий купчишка. Он уже не раз грозился это сделать, да отец его все отговаривал. «Не губи, — говорит, — ты мою душу грешную. Считай Евлалию своей женой».

Ермаков покачал головой и с печальной улыбкой сказал, глядя на залитое дождем окно:

— Вот чудеса в решете! Ей-богу, не думал, чтобы в двадцатом веке такие безобразия творились!

— Теперь у меня один выход: бежать отсюда. Возьмите меня в Россию. Вы все можете. Никодим Аркадьевич говорит, что вы переодетый генерал. Это правда?

— Глупости говорит ваш Никодим Аркадьевич, — ответил Ермаков. — Но помочь вам надо. Получите советские паспорта — и кройте в Россию вместе со своим студентом!

Вспомнив о неотложных делах, Ермаков направился к выходу. Но тут перед ним распахнулась дверь и в клуб ввалилась большая толпа народа с пышными букетами цветов и какими-то свертками. Это были русские эмигранты. Впереди выступал небольшой толстенький старичок с пышными нафабренными усами и коротенькой бородкой, разделенной на две половины.

— Ваше превосходительство! — заговорил он. — Мы, русские люди, пришли поздравить вас с великой победой русского оружия и пожелать вам доброго здоровья.

— И от нас, любезнейший, и от нас! — пропела пожилая дородная дама, держа в одной руке мокрый цветастый зонт, а в другой большой букет роскошных хризантем.

Ермаков вначале даже растерялся от столь горячих поздравлений, потом шагнул навстречу вошедшим, поблагодарил:

— Спасибо за хорошие слова.

— Я, как хорунжий Забайкальского казачьего войска, восхищен вашей доблестью, — снова заскрипел старик с нафабренными усами.

— Да, да, мы восхищены! — поддержала его дородная дама. — Мы денно и нощно молились за вас.

Ермаков невесело улыбнулся:

— Спасибо за ваши молитвы. Мы дрались, а вы молились. И общими усилиями свалили всех врагов нашей Родины.

— Низкий поклон вам от всего русского населения нашего городка, — сказал бывший хорунжий и низко поклонился. Вслед за ним начали кланяться и другие эмигранты.

Посмотрел на них Ермаков, и стадо ему как-то не по себе. Живут люди в двадцатом веке, а привычки у них старые, как в спектаклях про купцов, которые он видел в Волчьей Бурле. И на вид они какие-то странные, облезлые, с широкими боровами, намасленными волосами. И кланяются так же низко, как в спектаклях. Видно, японцы приучили гнуться в три погибели, вот и бьют поклоны. Смотреть совестно. Где же их русская гордость?

— Ну хватит, хватит, — смутился Иван.

— Это все от избытка чувств, ваше благородие, — сказал в оправдание рыжий бородач. — Россию вы нам напомнили.

— Только вы меня благородием не зовите, — одернул его Ермаков. — Нет теперь в России такого класса. Все у нас товарищи.

В это время в русский клуб вбежал Ахмет и, стукнув у дверей каблуками, громко доложил:

— Товарищ начальник гарнизона! У склада с трубами обнаружен японский часовой. Стоит с винтовкой и никого не подпускает. Разрешите уничтожить…

— Постой, постой. Откуда он взялся? — спросил Ермаков.

— Впопыхах забыли, видно, снять, когда драпали, — засмеялся Ахмет. — А может, оставили, как собаку, сторожить.