Последний окножираф - [10]

g

Окножираф: «Каучуковое дерево растет в далеких теплых странах. Каучуковый сок собирают, надрезав кору каучукового дерева. На резиновых фабриках каучуковое сырье превращается в автомобильные покрышки, резиновые сапоги, резиновые мячи и ластики».

Резиновые дубинки и резиновые пули для милиции тоже делают из каучука.

Он видит как бы сквозь тусклое пуленепробиваемое стекло. Видит прошлое, ускользающий золотой век, видит спины омоновцев, лицо водителя в зеркале заднего вида. Повторяет про себя номер счета в швейцарском банке. Даже зимой он ходит в солнцезащитных очках. Он контролирует средства массовой информации. Он знает, как победить на выборах.

На заднем сиденье — встроенный телевизор. Он смотрит на себя, его снимают снаружи, сидящим в лимузине и смотрящим телевизор. Он переключает каналы. Всюду — он.

Югославы на голову выше, на майках у них — космические корабли, они носят кроссовки 46-го размера. На баскетбольной площадке в пионерлагере Чиллеберц — длинные тени. Дражен слегка мнет мне ауру. Я не хотел заехать ему под дых, я целился в его горло. В то время как раз ввели «правило трех очков». Это было вскоре после того, как у меня начал ломаться голос. Все произошло так внезапно. Я прошу дать мне время. Под баскетбольным щитом время кажется вечностью. Я еще продолжаю расти, а они мнут мне ауру. В руке у меня рваная югославская майка. По телевизору тогда показывали Олимпийские игры, те самые, которые наша партия и правительство бойкотировали. Румыния уже выиграла свое двадцатое золото. Если б не Трианон, в Лос-Анджелесе венграм не досталось бы ни одной медали. Меня удалили до конца встречи, во мне пылает запоздалое революционное пламя. Охренеть, как я зол. Приговор судьи — персональный фол — словно вердикт о никчемности всего моего существования. В раздевалке я искал смерти, но тщетно — шнурки на кроссовках были слишком короткие. Это — генетика, объяснял мне Дражен после игры, когда я впервые увидел, как пионер в прыжке заложил мяч в корзину. Все югославы — гении, продолжал он, они изобрели все на свете: шариковую ручку, например, и спички, и дирижабль. Он сыплет знакомо звучащими именами, и фактам этим приходится верить, ведь их сообщает мне человек, который способен держать баскетбольный мяч двумя пальцами. Связь между наукой и спортом меня взволновала. И некоторое время я был уверен, что генетику преподают в Институте физкультуры.

Я мечтал о том, как в один прекрасный день я тоже смогу держать мяч двумя пальцами, оттопырив при этом мизинец. Всех членов Золотой команды я знал назубок: Дивац, Паспай, Раджа, Кукоч, Петрович, Вранкович, Данилович, Грошич, Пушкаш, Цибор… Боги, настоящие боги. Команда третьего мира, неприсоединившийся баскетбол: они щипались, кусались, пихались, шипели в ухо противнику матерные слова, без запинки на всех языках, от балтийских до арамейского. Незабываемые подножки, безукоризненные толчки. В их неожиданных рейдах к щиту соперника манифестировалась этика высшего толка, партизанская доблесть, которой не страшны превосходящие силы врага, которая хочет и смеет побеждать, не считаясь с правилами. Югославский баскетбол я боготворил, он помогал мне переживать трудные минуты жизни. Когда, например, под видом медосмотра меня взвешивали и измеряли мой рост. Меня ставили к рейке, непропорционально высокой по сравнению со мной, велели снять ботинки и опускали на голову планку. По всем законам физики она должна была остановиться на моем черепе, но эта школьная гильотина скользила дальше, отрезая сантиметры от моего роста. Чтобы укоротить, меня стригли чуть не под ноль, я тянулся на цыпочках — меня заставляли опуститься на пятки, и когда голова моя была уже где-то между колен, мне шептали на ухо взятую с потолка цифру раза в два меньше моего настоящего роста.

Я знал, что это заговор против времени, и мой долг — предупредить человечество, что здесь проводят генетические эксперименты над пионерами, нарушают Заключительный акт Хельсинкского совещания, готовят из пионеров пигмеев для разминирования. Я нарисовал свастику на школьной стене; выяснить, кто это сделал, поручили мне. Тогда-то я понял, что всю мою жизнь они только и ждали, чтобы я взял себя за ухо и сам поднес им свою голову на серебряном блюде. Система бесчеловечна, и лучшее, что я могу получить в обмен на свою покорность, — стать козлом отпущения за собственные грехи. Сначала я должен предать самого себя, а потом уж стать взрослым. Нет, спасибо, мне нужен весь мир. Но спящего льва будить я не собираюсь, еще чего, чтобы вылететь из гимназии и остаться без высшего образования?! Нет, меня они не надуют. Я знаю, чего хочу. Я стану генетиком и тогда отплачу им по полной программе.

Окножираф: «Петер смело отвечает урок — он держится прямо, говорит громко и ясно».

Я видел, как устанавливали голубую неоновую надпись. Я не понимал, что она значит, но было что-то безусловно положительное в неоновом столетнем юбилее: «Венгерскому Оптическому Предприятию — сто лет», отличная перспектива, хочется жить здесь и умереть. Шли годы, а ВОП так и оставалось столетним, у него не было возраста. Надпись была видна из любой части города, даже ночью: ВОП все еще сто лет! Мы соревновались — кто сумеет прочитать ее с самого дальнего расстояния. Она относилась к вещам неизменным: каменные львы на Цепном мосту, триптих Маркса-Энгельса-Ленина и столетнее Венгерское Оптическое Предприятие. Этим летом я решил, что зрение мне изменяет. Огромная яма, толпа заглядывает за забор: куда подевалось столетнее ВОП? Взорвали его вместе с голубой неоновой надписью, и образовался такой котлован, который из космоса видно, как Китайскую стену. Наш единственный космонавт Берци Фаркаш таращит глаза: сто лет… БУМ! Ничего. Унесло ВОП ветром. А вы что думали, оно будет вечно?