Последний Катон - [170]

— Выбери одну или две, как хочешь, — робко сказала Заудиту.

Как выбрать из таких красивых вещей, если я к тому же никогда не пользовалась украшениями?

— Нет, нет. Спасибо, — поспешила улыбнуться я.

— Тебе не нравятся? — удивилась она.

— Да нет, конечно, нравятся! Но я не привыкла носить такие дорогие вещи.

Я чуть не сказала ей, что я монахиня и дала обет бедности, но вовремя вспомнила, что это уже в прошлом.

Заудиту растерянно обернулась к Гайде, но та не видела происходящего. Она спокойно разговаривала с кем-то, стоявшим по ту сторону дверей, поэтому Заудиту взяла шкатулку и положила её на ближайший столик. В этот момент послышались нежные звуки лиры, наигрывавшей праздничную мелодию.

— Это Тафари, лучший лироктипос[74] Ставроса, — с гордостью произнесла Заудиту.

Гайде вернулась плавным шагом. Позже я заметила, что так ходят все жители Парадейсоса, и в Ставросе, и в Круцисе, и в Эдеме, и в Лигнуме[75].

— Надеюсь, тебе нравится такая музыка, — заметила Гайде.

— Очень, — призналась я. Тут я поняла, что не имею ни малейшего представления о том, какой сегодня день. Столько событий, я совсем потеряла ощущение времени.

— Сегодня восемнадцатое июня, — ответила мне Гайде. — День воскресения Господня.

Воскресенье, восемнадцатое июня! Чтобы добраться сюда, у нас ушло три месяца, и прошло уже больше пятнадцати дней, как нас считают пропавшими.

— Она не хочет брать фибулы, — озабоченно вмешалась Заудиту. — Как она закрепит гиматион[76]?

— Не хочешь брать фибулы? — удивилась Гайде. — Но без них нельзя, Оттавия!

— Они… Они слишком… Я никогда не ношу таких вещей, я не привыкла.

— А как ты собираешься закрепить гиматион, интересно знать?

— Чего-нибудь попроще у вас нет? Булавок, иголок?.. — Я понятия не имела, как сказать «английская булавка».

Гайде и Заудиту растерянно переглянулись.

— Гиматион носят только с фибулами, — наконец заявила Гайде. — Его можно по-разному закрепить: одной или двумя фибулами, как тебе больше нравится, но булавками на плече его никто не крепит. Они не выдержат твоих движений и веса ткани и в конце концов её порвут.

— Но эти фибулы слишком роскошные!

— Так проблема в этом? — спросила Заудиту, на лице которой было написано полнейшее непонимание.

— Ладно, Оттавия, об этом не беспокойся, — положила конец разговору Гайде. — Потом поговорим. Пока выбери фибулы и сандалии и идём в трапезную. Я послала Рас предупредить, чтобы тебя подождали. Кажется, дидаскалос Босвелл ждёт не дождётся, когда ты появишься.

А я жду не дождусь, когда увижу его! Поэтому я соскочила с кровати, выбрала пару самых красивых фибул — одну с львиной головой, глаза которой были сделаны из потрясающих рубинов, а другую, похожую на камею, с изображением водопада, — и начала через голову снимать длинную сорочку, в которой спала.

— Боже, мои волосы! — по-итальянски воскликнула я, вдруг застыв на месте.

— Что ты сказала? — спросила Заудиту.

— Мои волосы, мои волосы! — повторила я, снова роняя сорочку вдоль тела и лихорадочно ища зеркало. На одной из боковых стен рядом с дверью висело зеркало в полный рост в серебряной раме. Я бросилась к нему, и кровь застыла у меня в жилах, когда я увидела свою совершенно лысую голову, как у больных раком, теряющих волосы от химиотерапии. Не в силах поверить собственным глазам, я поднесла руки к черепу и дотронулась до него, безуспешно пытаясь найти несуществующие пряди волос. При этом я что-то нащупала кончиками пальцев и одновременно почувствовала острую боль, поэтому я чуть нагнула шею вперёд, чтобы увидеть макушку, и он был там: в самом центре, наверху, у меня был такой же, как у Аби-Руджа Иясуса, шрам в виде большой буквы «сигма».

Всё ещё в остолбенении, не в силах отреагировать на слова утешения Гайде и Заудиту, я снова подняла сорочку и сняла её, оказавшись нагой перед своим отражением. На моём теле было ещё шесть греческих заглавных букв: на правой руке — «тау»; на левой — «ипсилон»; на сердце, между грудей — «альфа»; на животе — «ро»; на правой ноге — «о микрон»; а на левой — ещё одна «сигма», как на голове. Если прибавить к ним полученные мною во время испытаний кресты и большую христограмму Константина в районе пупка, получалась несчастная больная на голову, которая истерзала себе всё тело.

Но рядом со мной в зеркале вдруг появилась тоже обнажённая Гайде, а мгновение спустя и Заудиту. У обеих были такие же отметины, как у меня, только давно зажившие. На столь великодушный поступок надо было как-то ответить.

— Это пройдёт… — пробормотала я, чуть не плача.

— Твоё тело не подверглось страданиям, — спокойно утешила меня Гайде. — Перед тем, как нанести порез, всегда убеждаются в том, что сон глубок. Посмотри на нас. Разве мы такие ужасные?

— По-моему, это очень красивые знаки, — с улыбкой заметила Заудиту. — Мне очень нравятся шрамы на теле у Тафари, а ему мои. Видишь этот? — Она указала на вырезанную между грудей букву «альфа». — Посмотри, как аккуратно он сделан, у него идеальные края: плавные, точёные.

— И не забудь, что эти буквы, — подхватила Гайде, — образовывают слово «Ставрос», которое всегда будет с тобой, где бы ты ни была. Это важное слово, а значит, важные буквы. Вспомни, какой дорогой ценой они тебе достались, и гордись ими.