Последний из миннезингеров - [18]
– Все иждивенцы и западники, – возвестил Афансьевич Дмитричу, едва последний переступил порог комнаты для преподавателей. – Нет созидательной деятельности. Только потребление и топтание на месте.
Дмитрич кивнул.
– Я строю дом и уже построил, – передохнув, продолжил Афанасьевич. – Я не иждивенец. Во мне кипит созидательная энергия. Это здоровый образ жизни. Остальные – иждивенцы. Это не здоровый образ жизни. Ты понял? – поинтересовался валеолог у Дмитрича, обратившись к нему так, как обычно обращался к волоокой красавице Насте Шемякиной.
Дмитрич снова кивнул.
– Молодец! – похвалил его Афанасьевич. – Смотрел вчера передачу с Гордоном?
Дмитрич на этот раз покачал головой отрицательно.
Афанасьевич огорчился данному обстоятельству и стал подробнейшим образом пересказывать диалог Гордона с Прохановым, но тут звонок возвестил начало следующего урока, и валеолог неторопливо отправился к курсантам, чтобы продолжить пересказ названного диалога уже там.
– Продолжим, – жизнерадостно произнес Дмитрич, вернувшись в актовый зал, но вдруг, к удивлению своему, обнаружил, что детей на втором уроке литературы поубавилось.
Без особенного энтузиазма его первой после антракта фразе вняли влюбленные (они как раз осваивали сложную технологию многоступенчатого французского поцелуя и добрались уже до определенной ступени второго десятка), две третьегодницы, матюгальщики из кустов, красавица Настя Шемякина и еще какая-то девочка, на которую Дмитрич во время первого часа не обратил внимания.
– Продолжим, – сказал Дмитрич во второй раз, с чувством глубокой благодарности к присутствующим, которые не предали своего учителя.
Дмитрич не знал, что оставшиеся на второй час дети заключили еще одно пари: вызовет Дмитрич завуча прямо на урок, который по уставу нужно было отменять, или же завуч придет на первый час литературы завтра.
– Славянофилы и западники, – произнес Дмитрич с некоторым облегчением, вызванным тем, что в актовом зале не было доски, поэтому и фиксировать на ней слово «славянофилы», правильное написание которого Дмитрич из-за Афанасьевича уточнить так и не успел, не нужно. – Славянофилы и западники, – с удовольствием произнес Дмитрич.
В этот момент Дмитрич понял, насколько за пять лет непрерывной разгрузки и загрузки бревен, досок, кирпичей, глины и песка он истосковался по умным разговорам, вернее даже, по возможности говорить с окружающими на темы, к примеру, славянофильства или западничества…
– Спасибо вам за урок, – сказал Дмитричу девочка, на которую он до этого не обращал внимания.
Она выходила из актового зала последней.
– Пожалуйста, – просто ответил Дмитрич. – А как вас зовут?
– Рита, – улыбнулась девочка и с загадочной улыбкой на лице исчезла в дверном проеме.
Дмитрич закрыл актовый зал, сдал ключи на вахту и пошел домой, так как уроков у него было три, но зато каждый божий день.
Влюбленные пошли было к раздевалке, но передумали и завернули к тренерской.
Матюгальщики не думая двинули к кустам шиповника: обсудить нового препода в тех выражениях, в каких они хотели бы это сделать, и так, чтобы их не перебивали при выражении мыслей и не требовали выражаться культурно.
Следом за ними пошли третьегодницы, намереваясь выкурить по сигаретке напоследок школьного дня.
Настя Шемякина тоже сразу домой не пошла, а поехала на прикатившей к школьному крыльцу «Ниве Шевроле». Настя была не в духе. Во-первых, ей пришлось ждать ровно десять минут, пока сорокалетний директор овощного мини-рынка соизволит прибыть. Во-вторых, ей надоела «Нива Шевроле» и хотелось чего-нибудь более романтического, например «Джип» или уж хоть «Тойоту».
Об этом думала Настя, пока виноватый кавалер вез ее по улицам и улочкам города К***. А вот Дмитрич, пробираясь сквозь сугробы домой, думал о другом.
Впрочем, о чем именно думал Дмитрич, так вот сразу понять вряд ли получится. Для этого нужно чуть подробнее поговорить о самом Дмитриче.
Утром следующего дня, наскоро глянув расписание и с удовольствием отметив в нем «Литература – а/з», воодушевленный Дмитрич уже за пятнадцать минут до начала первого урока был в указанном месте, то есть в актовом зале. Поскольку доски там не предполагалось, Дмитрич принес с собою даже карточки с выведенными на них трудными словами «драма» и «драматургия». Слова эти до полуночи выводила тушью пятнадцатилетняя дочь литератора. То ли от недостатка художественного опыта, то ли от избытка внимания со стороны младшей сестры четырнадцатилетнего возраста, она безо всякого успеха извела почти два ватмана, и ровно в полночь за работу взялась жена Дмитрича, некогда профессиональная художница, теперь оформитель афиш – и за пять минут обеспечила своего бедового мужа наглядностью. Супруга своего эта женщина любила, но детей любила еще больше, поэтому, когда Дмитрич начинал время от времени вести себя неподобающим образом, то есть, попросту, пить – указывала ему на дверь и говорила:
– Вернешься, когда пропьешься.
Впрочем, у преподавателей не должно быть ничего личного, поэтому давайте-ка лучше вернемся в актовый зал. Прозвенело дважды, а народу не прибыло, то есть на приступочке сцены одиноко горбился Дмитрич и смущенно почесывал бородку, понимая: что-то здесь не так.
Главные герои повестей и рассказов из книги «Другие лошади» – люди, которые при разных обстоятельствах встречаются после длительной разлуки. Все они словно бы ждут какого-то чуда. Надеются, что встреча с прошлым изменит их жизнь в настоящем, поможет решить проблемы, снять накопленные «грузом лет» противоречия. Сквозь все произведения проходит мысль о том, что лечит не время и не безвременье, а воспоминания о лучших днях жизни, победах, больших и «местного значения». О любимых людях. Каждый из героев обретает силы и мужество от встречи со своим прошлым.
Читатель, вы держите в руках неожиданную, даже, можно сказать, уникальную книгу — "Спецпохороны в полночь". О чем она? Как все другие — о жизни? Не совсем и даже совсем не о том. "Печальных дел мастер" Лев Качер, хоронивший по долгу службы и московских писателей, и артистов, и простых смертных, рассказывает в ней о случаях из своей практики… О том, как же уходят в мир иной и великие мира сего, и все прочие "маленькие", как происходило их "венчание" с похоронным сервисом в годы застоя. А теперь? Многое и впрямь горестно, однако и трагикомично хватает… Так что не книга — а слезы, и смех.
История дружбы и взросления четырех мальчишек развивается на фоне необъятных просторов, окружающих Орхидеевый остров в Тихом океане. Тысячи лет люди тао сохраняли традиционный уклад жизни, относясь с почтением к морским обитателям. При этом они питали особое благоговение к своему тотему – летучей рыбе. Но в конце XX века новое поколение сталкивается с выбором: перенимать ли современный образ жизни этнически и культурно чуждого им населения Тайваня или оставаться на Орхидеевом острове и жить согласно обычаям предков. Дебютный роман Сьямана Рапонгана «Черные крылья» – один из самых ярких и самобытных романов взросления в прозе на китайском языке.
Можно ли выжить в каменных джунглях без автомата в руках? Марк решает, что нельзя. Ему нужно оружие против этого тоскливого серого города…
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
История детства девочки Маши, родившейся в России на стыке 80—90-х годов ХХ века, – это собирательный образ тех, чей «нежный возраст» пришелся на «лихие 90-е». Маленькая Маша – это «чистый лист» сознания. И на нем весьма непростая жизнь взрослых пишет свои «письмена», формируя Машины представления о Жизни, Времени, Стране, Истории, Любви, Боге.
Вызвать восхищение того, кем восхищаешься сам – глубинное желание каждого из нас. Это может определить всю твою последующую жизнь. Так происходит с 18-летней первокурсницей Грир Кадецки. Ее замечает знаменитая феминистка Фэйт Фрэнк – ей 63, она мудра, уверена в себе и уже прожила большую жизнь. Она видит в Грир нечто многообещающее, приглашает ее на работу, становится ее наставницей. Но со временем роли лидера и ведомой меняются…«Женские убеждения» – межпоколенческий роман о главенстве и амбициях, об эго, жертвенности и любви, о том, каково это – искать свой путь, поддержку и внутреннюю уверенность, как наполнить свою жизнь смыслом.
Новый роман Елены Катишонок продолжает дилогию «Жили-были старик со старухой» и «Против часовой стрелки». В том же старом городе живут потомки Ивановых. Странным образом судьбы героев пересекаются в Старом Доме из романа «Когда уходит человек», и в настоящее властно и неизбежно вклинивается прошлое. Вторая мировая война глазами девушки-остарбайтера; жестокая борьба в науке, которую помнит чудак-литературовед; старая политическая игра, приводящая человека в сумасшедший дом… «Свет в окне» – роман о любви и горечи.
Один из главных «героев» романа — время. Оно властно меняет человеческие судьбы и названия улиц, перелистывая поколения, словно страницы книги. Время своенравно распоряжается судьбой главной героини, Ирины. Родила двоих детей, но вырастила и воспитала троих. Кристально честный человек, она едва не попадает в тюрьму… Когда после войны Ирина возвращается в родной город, он предстает таким же израненным, как ее собственная жизнь. Дети взрослеют и уже не помнят того, что знает и помнит она. Или не хотят помнить? — Но это означает, что внуки никогда не узнают о прошлом: оно ускользает, не оставляя следа в реальности, однако продолжает жить в памяти, снах и разговорах с теми, которых больше нет.
Роман «Жили-были старик со старухой», по точному слову Майи Кучерской, — повествование о судьбе семьи староверов, заброшенных в начале прошлого века в Остзейский край, там осевших, переживших у синего моря войны, разорение, потери и все-таки выживших, спасенных собственной верностью самым простым, но главным ценностям. «…Эта история захватывает с первой страницы и не отпускает до конца романа. Живые, порой комичные, порой трагические типажи, „вкусный“ говор, забавные и точные „семейные словечки“, трогательная любовь и великое русское терпение — все это сразу берет за душу.
Великое счастье безвестности – такое, как у Владимира Гуркина, – выпадает редкому творцу: это когда твое собственное имя прикрыто, словно обложкой, названием твоего главного произведения. «Любовь и голуби» знают все, они давно живут отдельно от своего автора – как народная песня. А ведь у Гуркина есть еще и «Плач в пригоршню»: «шедевр русской драматургии – никаких сомнений. Куда хочешь ставь – между Островским и Грибоедовым или Сухово-Кобылиным» (Владимир Меньшов). И вообще Гуркин – «подлинное драматургическое изумление, я давно ждала такого национального, народного театра, безжалостного к истории и милосердного к героям» (Людмила Петрушевская)