Последний император. Жизнь и любовь Михаила Романова - [161]

И действительно, в течение следующих трех месяцев большевики не трогали семью Михаила Александровича. Он свободно гулял с Наташей по городу и переживал лишь из-за того, что некоторые местные жители организовали его негласную охрану. Но это было сделано из добрых побуждений – чтобы оградить великого князя, его семью и дом от возможных посягательств хулиганов. В эти дни он несколько успокоился и как-то стал уверять своих добровольных охранников:

– Я никому не нужен, и никто меня здесь не тронет. Приказывать я не в праве, но хочу, чтобы охрану с меня сняли.

Одной из причин его спокойствия стало установление добрых отношений с назначенным большевиками на должность комиссара Гатчинского дворца Владимиром Гущиком[259]. Он не очень-то и походил на комиссара, был душевно тонким, интеллигентным человеком, с которым Михаил Александрович с удовольствием общался. Общность интересов оказалась не случайной: впоследствии Гущик эмигрировал в Эстонию, поддерживал дружеские отношения с замечательным писателем Александром Куприным и сам стал известным в эмигрантских кругах литератором. Жаль, что его творчество практически неизвестно отечественному читателю.

Михаил Александрович тоже вызывал симпатию у Гущика. Молодой человек был буквально покорен великим князем, выделив в его характере «три редких качества: доброту, доступность и честность. Ни одна партия не питала к нему неприязни. Даже социалисты всех тонов и оттенков относились к нему с уважением». Подружился Гущик и с Джонсоном – причем, настолько близко, что великий князь попросил его взять на хранение некоторые свои документы, которые стало небезопасно держать дома. И Владимир полностью оправдал это доверие: никто из большевиков так ничего и не узнал о политической деятельности и контактах Михаила и Наташи.

А. Куприн вывел В. Гущика под именем «Иллариона Павловича Кабина, в коричневом френче и желтых шнурованных высоких сапогах, очень бледного, с тревожным усталым лицом» в повести «Купол святого Исаакия Далматского». Писатель характеризует его как человека глубоко порядочного: «Да, он был комиссаром по охране Гатчинского дворца и его чудесного музея… Впоследствии он был комиссаром по собиранию и охранению полковых музеев и очень многое спас от расхищения. Кроме же этого, он всего неделю назад показал себя и порядочным человеком и хорошим патриотом. В его руки, путем взаимного доверия, попали портфели великого князя[260] с интимной, домашней перепиской. Боясь обыска, он пришел ко мне за советом: как поступить ему. Так как меня тоже обыскивали не раз, а мешать сюда еще кого-либо третьего мне казалось безрассудным, то я предложил эту корреспонденцию сжечь. Так мы и сделали. Под разными предлогами услали его жену, двух стариков и четырех детей из дома и растопили печку. Ключа не было, пришлось взломать все двадцать четыре прекрасных сафьяновых портфеля и сжечь не только всю переписку, но и тщательно вырезать из углов золототисненые инициалы и короны и бросить их в печку. Согласитесь – поступок не похож на большевистский».

Дружил великий князь и еще с одним очень интересным человеком, жившим в то время в Гатчине, – с графом Валентином Платоновичем Зубовым. Осенью 1917 года, после прихода к власти большевиков, он не раз со страхом думал о возможном будущем Михаила Александровича в России и убеждал его уехать – пока хотя бы в столицу. Уже оказавшись в эмиграции, он написал воспоминания. В них есть строки и о великом князе Михаиле: «После октябрьского переворота его положение стало небезопасным, в особенности потому, что в этом небольшом городе он мозолил глаза враждебному местному Совету. В привилегированном положении, в котором я находился, я мог быть полезен Михаилу Александровичу, как в маленьких вещах, так и в более крупных. Я не мог, не компрометируя себя, посещать его, и мы встречались либо как бы случайно на улице, либо в доме его секретаря Джонсона после наступления темноты. Но главным образом, мы сносились через последнего, приходившего ко мне во дворец…

Пока что великого князя еще не беспокоили, но я предвидел катастрофу, на которую он и его супруга старались закрыть глаза. Неоднократно я старался убедить их и лично, и через Джонсона, что в Петербурге они будут в большей безопасности. У них там был дом, который у них еще не отняли, по крайней мере, не их частную в нем квартиру. Но привычка удерживала их в Гатчине, и все мои уговоры оставались тщетными. Как следствие октябрьского переворота они, как и все другие, потеряли всю свою наличность и доходы, и на жизнь им оставалось лишь содержимое Гатчинского дома и Петербургской квартиры, которое они понемногу распродавали…»

Но, советы – советами, только всегда ли мы к ним прислушиваемся? Жизнь семьи Михаила Александровича шла своим чередом. Подоспело Рождество, и в доме установили елку. На праздник зажгли свечи, все вместе танцевали, играли в «кошки-мышки». А когда до конца старого года оставалось чуть больше часа, сели за стол, как написал в дневнике великий князь, «не столько для того, чтобы встретить Новый год, а чтобы проводить проклятый 1917 год, который всем принес много зла и несчастья».