Последний год жизни Пушкина - [5]
Участь писем Тургенева разделили «Прогулка по Москве» М. П. Погодина, стихотворение Тютчева «Не то, что мните вы, природа», «Путешествие в Арзрум» Пушкина, «Нос» Гоголя… Даже «Коляска» не проехала без поломок. Правка, внесенная в текст гоголевской повести А. Л. Крыловым, весьма характерна для безмерно трусливого цензора. Выброшен был, к примеру, такой пассаж: «У генерала майора и даже полковника мундиры были вовсе расстегнуты, так что видны были слегка благородные подтяжки на шелковой материи, но господа офицеры, сохраняя должное уважение, пребыли с застегнутыми, исключая трех последних пуговиц». Сверхосторожный Корсаков усмотрел здесь ущемление офицерского достоинства и вымарал весь абзац. Другой пример — еще более анекдотичный. У Гоголя сказано: «…и два чубука, ваше превосходительство, так длинные, как, с позволения сказать, солитер». Позволения сказать «солитер» дано не было. Фраза приобрела такой вид: «…и два чубука, ваше превосходительство, самые длинные»…
Вскоре в помощь Крылову, изнемогавшему в запретительском рвении, был назначен еще один цензор — П. И. Гаевский[8]. Мало того, все статьи, затрагивающие действия российской армии в любые времена (речь прежде всего о работах Д. В. Давыдова), равно как и содержавшие сведения о других военных предметах, должны были визироваться военным министром А. И. Чернышевым. Тот, само собой, лично не вникал, а переправлял бумаги в Военно-цензурный комитет, раскручивая еще одну бюрократическую машину. В итоге выброшена была примерно четвертая часть статьи Давыдова «Занятие Дрездена», которую удалось поместить лишь в IV книге, а статья «О партизанской войне», тоже покореженная, оказалась в III книге. Цензурная тема, естественно, находится в центре переписки Пушкина с Давыдовым, охватывающей чуть ли не весь год и поэтому помещенной нами в нескольких главах.
Муки цензурные оказались похлестче того, что предвидел Пушкин. И вскоре разнесся слух, дошедший даже и до Москвы, что поэт изнемог в бесплодной борьбе с цензорами и у него недостает духа продолжать журнал. Из документов, помещенных в последующих главах, читатель узнает, что это было не так: отчаянные попытки Пушкина «пробить» самое лучшее, самое талантливое для «Современника» продолжались до самой его кончины. Все вместе это создавало Пушкину в 1836–1837 гг. невыносимо тяжелые условия литературной работы. Не упустим здесь не столь уж беспочвенное, хотя и одностороннее замечание одного из современников: «Пушкин едва ли не потому подвергся горькой своей доле, что сделался журналистом».
Журналист и издатель А. А. Краевский, волею обстоятельств бывший одним из главных сотрудников в редакции «Современника» (правда, больше техническим), после смерти Пушкина писал В. Ф. Одоевскому: «Я не забыл завета Пушкина, что "приязнь и дружбу создал бог, а литературу и критиков мы сами выдумали"».
Иначе говоря, понимание, людское участие, дружеский суд, пусть суровый, превыше многого ценил Пушкин в жизни. Не «окружение», как иногда пишут, а живые люди, равноправные в своих отношениях с поэтом, находились всегда рядом с Пушкиным. «Отсутствие воздуха» (по слову А. А. Блока), погубившее поэта, во многом было утратой понимания, изменой одних друзей[9] или в буквальном смысле отсутствием других — их смертью, отъездом из России или из Петербурга. Круг «Современника» — это Вяземский, Плетнев, Д. В. Давыдов, А. И. Тургенев и другие. Но об отношениях их к Пушкину много говорено, в том числе и в популярной литературе[10].
Здесь коротко напомним о двух сотрудниках журнала, особенно тесно связанных с Пушкиным в 1836 г.
Первого звали Николай Васильевич Гоголь. Ему было 15 лет, когда он, гимназист в Нежине, обратился к отцу с просьбой прислать «Пушкина поэму Онегина». А ведь тогда, в 1824 г., не вышла еще 1-я глава — осведомленности гимназиста можно позавидовать; после он постоянно читал альманах Дельвига — Пушкина «Северные цветы»; попал к нему в руки и список запрещенной оды «Вольность»… Познакомились лично они в мае 1831 г., когда Пушкину было 32 года, Гоголю — 22. Случается, и в наши дни Гоголя обвиняют чуть ли не в хлестаковщине за то, что потом безмерно гордился дружбою Пушкина и своей близостью к нему. Между тем это правда истинная, нисколько, впрочем, не свидетельствующая о тесных личных отношениях. Ведь в 1835 г. в «Арабесках», когда чуть ли не вся критика скорбела о «закате Пушкина», Гоголь первый печатно объявил его «русским национальным поэтом». А еще раньше (до знакомства), в 1831 г., тоже первым отозвался на непонятого многими «Бориса Годунова»: «Будто прикованный, уничтожив окружающее, не слыша, не вникая, не помня ничего, пожирал я твои страницы, дивный поэт!» В 1833 г. он слышал в чтении автора еще не вышедшую «Историю Пугачева» и так реагировал: «Это будет единственное в этом роде сочинение. Замечательна очень вся жизнь Пугачева! Интереса пропасть! Совершенный роман!» Вспомним, что «Историю Пугачева» дружно замолчала критика.
