Последний еврей - [12]

* * *

Анна и Нина сидят за столиком в кафе.

– Ты никогда не трахалась в пункте обмена валют? – заговорщически спрашивает Нина.

– Если бы твой Сурен был, скажем, дирижером, ты бы спала с ним в оркестровой яме, – делает смелое предположение Анна.

– А если бы он был космонавтом, то в барокамере! – со страстью продолжает Нина.

– А если трубочистом, то в дымоходе, – поддерживает игру Анна.

– А если акробатом, то на батуте. Ой, хочу, чтоб и на батуте, и в барокамере, и в оркестровой яме и везде, – возбуждается Нина. – А в пункте обмена валют – скажу я тебе, – это что-то потрясающее. Представь себе, там вместо стены огромное стекло. Оно изнутри прозрачное, а снаружи зеркальное. Мы трахаемся на столе, прямо перед стеклом. Люди мимо проходят. Кто-то подойдет, губы накрасит, кто-то прическу поправит. Такое впечатление, что они нас видят, как мы там кувыркаемся. Жутко возбуждает! Аж уши закладывает.

– Понятно. А что Борька? – интересуется Анна.

– Не будем о грустном. В те редкие дни, когда мы встречаемся, я чувствую себя дома как при покойнике: громко не разговаривай, музыку не включай – Боренька отдыхает. Мы с ним спим как по расписанию, в воскресенье, после программы «Время». Я снизу, он сверху – пять лет подряд. Потом он спрашивает: «Тебе было хорошо?» Я говорю: «Безумно!», и он тут же засыпает. Ладно, не хочу, – переводит разговор Нина. – Как твой Мордисончик?

– Он такой беззащитный. Совершенно не похож на всех этих… – жестом мирного сеятеля Анна как бы отделяет Илью от всех остальных мужчин, находящихся в кафе, или в целом городе, или, может, даже во всем мире. – Он такой талантливый, умный…

– Если он такой умный, то где его деньги? – банально вопрошает Нина.

– У него мозги работают в другую сторону.

– Вот я и говорю: какой-то… он повернутый.

– Сама ты повернутая, на деньгах. При чем тут деньги? Мужиков у меня не было с тридцать первого декабря прошлого года. Понимаешь, если все, что во мне скопилось, не найдет выхода, я просто взорвусь. У меня уже тоже уши закладывает… Я видела однажды, как машина переехала голубя. Он лопнул, как воздушный шарик, а все, что было внутри, разлетелось на многие метры вокруг и, в частности, испачкало мне платье.

– Фу, какая гадость! – морщится Нина.

– Я покупаю ему какие-то шмотки, подкармливаю его здесь, когда он заходит. Я размножила его пьесу и отправила по всем театрам, какие только нашла в Интернете. И главное, я получаю от этого потрясающее удовольствие.

– Слушай, может, тебе устроиться в какой-нибудь детский дом или приют для бомжей?

– Ты дура!

– Ты помнишь Помпиду? Эту дворнягу, которую Борька притащил с какой-то мусорной свалки?

– Ну? – Анна явно предчувствует напрашивающуюся параллель.

– Я его отмыла, потравила ему всех блох, заплатила собачьему парикмахеру, как сейчас помню, сто пятьдесят тысяч рублей. Господи, я ездила на мясокомбинат, чтобы купить ему костной муки – в ней кальций. Я выводила его зимой, среди ночи на улицу, когда у него был понос! – возносит руки к небу в патетическом накале Нина.

– К чему ты это?

– Не улавливаешь?

– Улавливаю, – констатирует Анна.

– Если ему что-то не нравилось, он специально, заметь, специально гадил мне на кровать, прямо на испанское белье. Онанировал на мою подушку. Он сгрыз мои лучшие французские туфли, которые я привезла из Италии… Анюта, дворняга дворнягой и помрет.

– Он не дворняга. Он – драматург. Ты просто не представляешь, насколько он талантлив. Я плакала и смеялась, когда читала его пьесу.

– «Жизнь – говно»?

– Да. Надо будет позвонить маме, я сейчас только вспомнила, у нее в свое время был в Москве один знакомый режиссер, – спохватывается Анна. – Если мне удастся с ним связаться и ему понравится пьеса, а она не может не понравиться, то по ней можно будет снять замечательное кино!

– Ты с ним уже спала? – ставит вопрос Нина со свойственной ей прямотой.

– Нет.

– Ты меня извини, я все понимаю. У тебя давно не было секса, хотя кто тебе, собственно, виноват? Ты крутишь носом: этот дурак, тот жмот, этот лысый, тот старый. И вот нашла себе подходящий вариант – нищий, пьющий, последний в этом городе еврей. Отлично. Поздравляю!

* * *

Каждое утро Илья терзается одним и тем же внутренним противоречием. С одной стороны, ему хочется как можно дольше поваляться в постели, с другой – его мучает совесть за бесцельно прожитое время. В этом состоянии борьбы противоположностей, мучаясь и страдая, он может пребывать часами.

– Илюша, ты уже проснулся? – доносится из кухни.

– Да, – зевает и потягивается Илья. – Я бы поспал еще, если бы ты так не грохотала посудой.

– Если бы я не грохотала посудой, ты бы не ел таких замечательных гренок, а проснулся натощак.

– Ма, принеси мне кофе, пожалуйста.

– В постель? – предупредительно вопрошает Рахиль Иосифовна.

– Да.

– Так я тебе и гренок принесу.

– Хорошо.

– Что у вас с документами? Как это будет по-немецки – «аусвайс». – Рахиль Иосифовна входит в комнату с подносом.

– Я еще знаю «хэнд эхох», – блещет познаниями Илья. – Сегодня идем в ЗАГС ставить апостиль на твое свидетельство о рождении.

– Что за апостиль? – почему-то настораживается Рахиль Иосифовна.