Последний этаж - [44]

Близкие друзья Татьяны Сергеевны прямо с порога холла широко раскрывали объятья и, подходя к юбилярше, обнимали ее, целовали звонко, с приговорами, делая восторженные комплименты ее внешности.

Помощник министра культуры, прижимая к бедру кожаную папку с латунно-сверкающей монограммой, поцеловал юбилярше руку, приложил ладонь к сердцу и, словно замаливая перед ней свой тяжкий грех, проговорил:

— Дорогая Татьяна Сергеевна! Екатерина Алексеевна очень огорчена, что не может лично поздравить Вас и пожелать Вам всего самого наипрекраснейшего. — Помощник министра вскинул перед собой руку и посмотрел на часы. — Ровно через пятнадцать минут она в составе правительственной делегации выезжает провожать президента… — И тут помощник министра, ломая язык, назвал длинную-предлинную фамилию и имя президента африканского государства. — Но Екатерина Алексеевна просила меня публично прочитать все, что записано вот в этом адресе. Я сделаю это с превеликим удовольствием и сочту за честь!.. — И снова, приложив ладонь к груди, помощник министра изящно поклонился, торопливо и легко взбежал на лестницу и скрылся за поворотом.

Заместитель министра вошел в ЦДРИ в сопровождении двух мужчин средних лет, неизвестных Бояринову, но, судя по тому, как они были предупредительны и обостренно внимательны, когда им что-то на ходу говорил заместитель министра, нетрудно было догадаться, что это были его подчиненные, так называемое «среднее звено» министерского аппарата.

Высокий и седовласый замминистра подошел к юбилярше с тем преисполненным торжественной важности достоинством, в котором, кроме искреннего уважения к знатной актрисе и почитания ее заслуг перед искусством, проступало выражение своей значительности и ощущения власти над всеми, кто находится в этом доме и кто еще придет сюда.

Во всем: в неторопливом наклоне головы, в паузе, которая получилась как бы сама собой, когда он целовал юбилярше руку, в словах, простых, по-человечески теплых и сердечных, в улыбке, очень далекой от тех с годами отработанных улыбок при административных диалогах, сказывалось, что свое положение замминистра занимает прочно и что в этот дом он вошел не как гость, а как хозяин. И это почувствовала Татьяна Сергеевна. С замминистра она встречалась всего лишь один раз, в позапрошлом году, при сдаче спектакля, наделавшего много шума в московских театральных кругах. Вопрос: ставить или не ставить спектакль, в конечном итоге решил замминистра. Он говорил последним. И хотя говорил мало, но всё, что сказал — было весомо, убедительно и до риска смело. Свое выступление он закончил словами: «Спектакль острый, спектакль смелый. Спектакль нужно ставить! Он поднимает проблему элементарной человеческой совести».

Дважды на этом бурном худсовете (а на нем присутствовали официальные лица из московских, республиканских и союзных управлений культуры, а также представители прессы) выступала Лисогорова. Выступала резко, взволновано, так что потом целую неделю сбивала лекарствами давление. Она выступала за спектакль. Но все знали, что в итоге вопрос решил замминистра. Его последнее слово прозвучало как оправдательный приговор пьесе и спектаклю, почти обреченным на недопуск к публичной постановке. Спектаклю через полмесяца был поставлен. И был успех. О нем заговорила пресса. Через месяц он, словно летучий пожар в засушливое лето, сразу же, в этом же театральном сезоне, переметнулся в репертуар крупнейших театров страны. Правда, этот успех дорого стоил уже немолодому драматургу Аржанову, работавшему над пьесой четыре года. Только двенадцатый вариант пьесы был принят художественным советом театра и пошел в работу. А когда над спектаклем нависла угроза запрета и кое-кто из друзей автора стал психологически готовить Аржанова мужественно перенести этот удар — нервы автора не выдержали, за гипертоническим кризом последовал инфаркт. Не пришлось ему, бедняге, быть и на премьерном спектакле. Зато на второй же день после премьеры больничная палата Аржанова была заставлена цветами, что вызвало опасение у дежурного врача: терпкий и пересыщенный аромат цветов мог отрицательно сказаться на самочувствии больного, а поэтому большую часть цветов вынесли в коридор и в ординаторскую.

В пьесе Аржанова была занята и Татьяна Сергеевна. Хотя ее роль была маленькой — всего-навсего рассыльная курьерша в министерском главке — но играла она ее с волнением, словно делала для себя новое открытие.

Еще издали, как только он перешагнул порог холла, Бояринов увидел Аржанова. В руках он держал три розы, завернутые в бумажную салфетку: белую, красную и черную. Никогда еще Бояринов не видел таких пышных и крупных бутонов роз. Не видел даже на выставках цветов, которые он посещал в начале августа в подмосковном Абрамцеве, где живет много заядлых цветоводов-любителей.

Аржанов подошел к Лисогоровой, бережно взял в свои руки ее протянутую руку, низко поклонился и поцеловал в запястье. Видя, что руки Татьяны Сергеевны заняты цветами, Аржанов склонился и бережно положил розы к ее ногам, на ковер.

— Сергей Константинович, еще жива… Я еще не памятник!.. Зачем же к ногам?.. — весело улыбаясь, громко, так, чтоб слышали стоявшие поблизости, проговорила Татьяна Сергеевна вслед удаляющемуся драматургу.