Последний долг - [27]
— Откуда вам это известно?
— Весь город знает, что они всегда что-то планировали и замышляли. Одно время поговаривали, что они собираются перебить всех молодых людей в городе, чтобы мы не могли оказывать им сопротивление. В другой раз, когда они увидели, что у них чересчур большие потери в войне с федеральными войсками, они решили призвать всех молодых людей в свою армию. Во время того воскресного сборища у Ошевире они как раз планировали эту операцию.
— Вы в этом уверены?
— Ходили такие слухи.
— Понятно. В каком часу было описанное вами воскресное сборище?
— Примерно… в восемь часов вечера.
— Вы говорите: «в восемь часов»?
— Да, сэр.
— Понятно.
Прокурор вздыхает и качает головой, потом поворачивается к председателю комиссии.
— У меня больше нет вопросов, ваша честь, — говорит он. — Я хотел бы вызвать господина Мукоро Ошевире для перекрестного допроса свидетеля.
Только не меня. Только не меня. Ни слова от меня не услышите. Разве истина светит вам недостаточно ярко?
— Господин Мукоро Ошевире! — кричит мне секретарь. — Прошу вас занять место свидетеля!
Полицейский толкает меня в спицу гораздо грубее, чем нужно. Не твоя вина…
Я встаю и направляюсь к прокурору. Я встаю перед ним, подчиняясь его царской прихоти.
— Итак, господин Ошевире, — говорит мне председатель, — у вас нет вопросов к господину Рукеме?
— Нет. — Я отрицательно качаю головой и отворачиваюсь.
Мне не о чем говорить с Рукеме. Что бы я ни сказал, разве это изменит предопределенный ход событий?
— Вы уверены, что у вас нет вопросов к нему?
— Уверен. Шуо!
— Хорошо, — говорит председатель. — Вернитесь на свое место.
Я сажусь на скамью. В зале безмолвие. На лицах солдата и полицейского написано, что при первой возможности они забили бы меня насмерть. Быть может, у них еще будет эта возможность!
Председатель смотрит на членов комиссии, предлагая продолжить допрос свидетеля. Я бросаю взгляд на него — на Рукеме. Свои чувства к нему я не умею выразить. Это не злоба. Даже если в моих чувствах и есть злоба, в них еще много другого — главное, я не в силах всерьез отнестись к его обвинениям.
Ибо это тяжкие обвинения. Тяжкие не потому, что могут отправить меня в могилу — это теперь почти неизбежно. После трех лет лишения истинных радостей жизни, без надежды на освобождение, разве ты далеко от неминуемой смерти? Больше того. С тех пор как мы предстали перед комиссией, я выслушал слишком много смертоносных свидетельств против моих товарищей по заключению, видел слишком много бесстыдных лиц людей, убежденно высказывавших чудовищные обвинения. И только теперь до меня начала доходить серьезность нашего положения. Ибо, если большинство заключенных так же ни в чем не виновны, как я, и все же могут лишиться свободы и даже — кто знает? — жизни, лишь потому, что несколько человек по наглости и бесстыдству вышли вперед и показали змеиную гибкость языка, тогда всей нашей стране есть чего опасаться. Я простой крестьянин, мне гораздо лучше в грязи плантации возиться с резиновыми деревьями, нежели сидеть в этом зале перед чисто одетыми, уважаемыми людьми и обсуждать то, чего никогда не было. Если Рукеме их убедит, расстрела мне не избежать. Но пусть получат свою победу…
Теперь я понимаю, что в моем положении — много людей. Если общая политика такова, никто не может чувствовать себя в безопасности. Это значит лишь, что любого могут внезапно сюда привезти, чтобы он защищал свою жизнь потому, что кто-то поставил ее под вопрос. Так какая может быть безопасность, какая надежда хоть у кого-нибудь? Мои мысли неожиданно перескакивают на жену и маленького сына. Кто знает, что им сейчас грозит…
— Господин Рукеме, — это говорит один из членов комиссии, — кто вы по роду занятий?
— Я учитель.
— Где вы преподаете?
— В миссионерской школе святого Мартина, в Урукпе.
— Давно вы там преподаете?
— Я… — голос его напрягается, — в течение пяти лет.
— И вы преподавали в Урукпе до оккупации штата мятежниками?
— Да, сэр. Ах, нет, сэр. Я преподавал в Офузе.
Член комиссии сердится:
— Вы знакомы с господином Ошевире?
— Да, сэр.
— Хорошо знакомы?
— Очень хорошо, сэр. Я очень часто его видел.
— Понятно. Вы его часто видели — а дома вы у него бывали?
— Нет, сэр.
— Тогда, очевидно, вы не слишком хорошо с ним знакомы — так?
Рукеме опускает глаза:
— Да, сэр.
— Как же вы можете с такой уверенностью говорить о его связях и действиях?
— Об этом все в городе знают.
— Включая вас?
— Да, сэр.
— Знают по слухам или как очевидцы?
Рукеме молча смотрит перед собой в пустоту.
— Я вам задал вопрос: по слухам или как очевидцы?
— Гм… Мы все знали, чем он занимается.
— Вы не ответили на мой вопрос. Я спрашиваю: было ли это знание основано на слухах или на личном опыте?
— По всему городу ходили слухи, что он помогает мятежникам.
— Стало быть, слухи? — Во взгляде допрашивающего подвох.
— Да, сэр.
— Господин Рукеме, вам никогда не приходило в голову, что некоторые из этих слухов могут быть недостоверны?
— Я… я не знаю. Не думаю.
— Вы не думаете! — В голосе члена комиссии издевка и возмущение. — Если вы так уверены в том, что содержится в вашем письменном заявлении, зачем вы сами себе противоречите и отнимаете у нас время?
С тех пор, как автор стихов вышел на демонстрацию против вторжения советских войск в Чехословакию, противопоставив свою совесть титанической громаде тоталитарной системы, утверждая ценности, большие, чем собственная жизнь, ее поэзия приобрела особый статус. Каждая строка поэта обеспечена «золотым запасом» неповторимой судьбы. В своей новой книге, объединившей лучшее из написанного в период с 1956 по 2010-й гг., Наталья Горбаневская, лауреат «Русской Премии» по итогам 2010 года, демонстрирует блестящие образцы русской духовной лирики, ориентированной на два течения времени – земное, повседневное, и большое – небесное, движущееся по вечным законам правды и любви и переходящее в Вечность.
Абрам Рабкин. Вниз по Шоссейной. Нева, 1997, № 8На страницах повести «Вниз по Шоссейной» (сегодня это улица Бахарова) А. Рабкин воскресил ушедший в небытие мир довоенного Бобруйска. Он приглашает вернутся «туда, на Шоссейную, где старая липа, и сад, и двери открываются с легким надтреснутым звоном, похожим на удар старинных часов. Туда, где лопухи и лиловые вспышки колючек, и Годкин шьёт модные дамские пальто, а его красавицы дочери собираются на танцы. Чудесная улица, эта Шоссейная, и душа моя, измученная нахлынувшей болью, вновь и вновь припадает к ней.
Восточная Анатолия. Место, где свято чтут традиции предков. Здесь произошло страшное – над Мерьем было совершено насилие. И что еще ужаснее – по местным законам чести девушка должна совершить самоубийство, чтобы смыть позор с семьи. Ей всего пятнадцать лет, и она хочет жить. «Бог рождает женщинами только тех, кого хочет покарать», – думает Мерьем. Ее дядя поручает своему сыну Джемалю отвезти Мерьем подальше от дома, в Стамбул, и там убить. В этой истории каждый герой столкнется с мучительным выбором: следовать традициям или здравому смыслу, покориться судьбе или до конца бороться за свое счастье.
События, описанные в этой книге, произошли на той странной неделе, которую Мэй, жительница небольшого ирландского города, никогда не забудет. Мэй отлично управляется с садовыми растениями, но чувствует себя потерянной, когда ей нужно общаться с новыми людьми. Череда случайностей приводит к тому, что она должна навести порядок в саду, принадлежащем мужчине, которого она никогда не видела, но, изучив инструменты на его участке, уверилась, что он талантливый резчик по дереву. Одновременно она ловит себя на том, что глупо и безоглядно влюбилась в местного почтальона, чьего имени даже не знает, а в городе начинают происходить происшествия, по которым впору снимать детективный сериал.
«Юность разбойника», повесть словацкого писателя Людо Ондрейова, — одно из классических произведений чехословацкой литературы. Повесть, вышедшая около 30 лет назад, до сих пор пользуется неизменной любовью и переведена на многие языки. Маленький герой повести Ергуш Лапин — сын «разбойника», словацкого крестьянина, скрывавшегося в горах и боровшегося против произвола и несправедливости. Чуткий, отзывчивый, очень правдивый мальчик, Ергуш, так же как и его отец, болезненно реагирует на всяческую несправедливость.У Ергуша Лапина впечатлительная поэтическая душа.
Сборник «Поговорим о странностях любви» отмечен особенностью повествовательной манеры, которую условно можно назвать лирическим юмором. Это помогает писателю и его героям даже при столкновении с самыми трудными жизненными ситуациями, вплоть до драматических, привносить в них пафос жизнеутверждения, душевную теплоту.