Последний долг - [16]

Я киваю.

— Хорошо. Поэтому я был так неприятно поражен необдуманным, даже грубым отношением интенданта — он, видишь ли, недоволен скверным, как он считает, качеством провианта. Смотри. — Он разложил перед собой бумаги, и мне пришлось наклониться. — Ты видишь, как он обращается со счетами? Ты видишь? — Я снова кивнул. — Взгляни сюда. Ты видишь, как он вычеркнул две тысячи и вписал одна тысяча пятьсот? Он заявил, что ямс был мелкий и вялый, побитый, даже подгнивший. Ну, во-первых, сейчас не сезон ямса — когда поспел ямс? — так где же найти свежий? Кроме того, когда ямс ссыпают в кузов грузовика и везут по нашим дорогам, не может ямс не побиться. Наверно, Алао хочет, чтобы я перекладывал ямс ватой или цыплячьим пухом.

Я улыбаюсь и сочувственно киваю головой.

— Прекрасно. Теперь посмотри сюда. — Слова мне пришлось наклониться. — Видишь? То же самое он сделал с бананами. Видишь: одна тысяча семьсот вместо две тысячи. А что он сказал? Часть бананов — гнилые, часть — ломаные и побитые. Послушай, майор. Ты знаешь, как обстоят дела. — Он вытер вспотевшее лицо полон просторного халата. — Отсюда до Идду двенадцать-пятнадцать контрольно-пропускных пунктов — я уверен, их много больше. Я дважды сопровождал свои грузовики и поклялся больше с ними не ездить. На каждом контрольном пункте солдаты нас останавливали и приказывали разгружаться для досмотра. Ты можешь себе представить, сколько времени нужно, чтобы осторожно разгрузить и вновь нагрузить машину ямса, чтобы ямс не был ломаный и побитый, как выражается этот Алао. Я уже не говорю о долгих часах допросов и объяснений на каждом пункте. Иногда солдаты даже грозят конфисковать весь груз из-за того, что в накладной указана тысяча штук, а они насчитали тысячу две, и из-за того, что мы обсчитали самих себя на две штуки, обвиняют нас в жульничестве и обмане. Короче говоря, каждый рейс из Идду теперь занимает два дня. А когда грузовик выходит из строя на полпути — даже больше. Так вот, майор, разве трудно понять, что в таких условиях несколько бананов могут подгнить — в конце концов, мы не снимаем их с веток, а покупаем партиями у торговцев. Ты понимаешь?

— Да, вождь.

— Прекрасно. Тогда я сказал Алао: посылай с моими грузовиками одного-двух солдат, чтобы избежать бесконечных задержек у контрольных пунктов. Или, еще лучше, дай мне для перевозок всего два военных грузовика. Я готов обсудить понижение цен на поставки. Он сказал, что не может, потому что все грузовики заняты перевозками войск и боеприпасов, и он не может выделить целых два грузовика под ямс, лук и подобное. Так как же меня обвинять в задержках и их последствиях, если я нисколько не виноват! И за все труды я несу сплошные убытки — представляешь, когда все твои цифры уменьшают почти в два раза? Я считаю, что это наглость.

— Хорошо, вождь, я во всем разберусь, — сказал я и, подняв руку, взглянул на часы.

— Это наглость! Я не потерплю, чтобы меня унижал мальчишка вроде сержанта Алао. Никто в этом городе так со мной не обращается — никто не посмеет.

— Хорошо, вождь. Простите, я…

— Я — вождь Тодже Оновуакпо, и, если Алао об этом не знает, пусть опросит весь город. Даже отота не посмел бы так со мной разговаривать. Это наглость!

— Простите, вождь. Обещаю, что я во всем разберусь, — говорю я. — Согласен, что поставлять сюда провиант непросто. Я с ним поговорю. Мы также обсудим вопрос о солдатах для сопровождения грузов. Что-нибудь мы придумаем. В конце концов, речь о том, что мы сами едим. Не сердитесь на нас.

Он шипит и снова вытирает лицо. Он складывает бумаги и засовывает их в карман.

— Еще стаканчик виски, вождь, — Предлагаю я. — Бутылка почти непочатая!

Я наполняю оба стакана, он берет свой и быстро глотает. В его глазах до сих пор обида, от виски она становится еще глубже. Я сам пригубливаю стакан и бросаю взгляд на вождя. Мне, пожалуй, жалко его, и я думаю про себя: такой человек достоин лучшего обращения. В этой войне я виноват не больше, чем он; но он, очевидно, привык ко всеобщему уважению. И если я собираюсь всерьез упрочить мое положение, если при наступлении на фронте я надеюсь иметь за собой надежный тыл, тогда для собственного успеха я должен быть реалистом и заслужить расположение тех, кто, если захочет, может вгрызться мне в пятки.

Именно эта мысль приходит в голову, когда я бросаю взгляд на вождя Тодже. Силы мои, кажется, значительны и надежны. Притом, без сомнения, к военным часто приходит обостренное чувство опасности. Только безумный путник не даст верблюду напиться.

Вождь делает новый глоток. Затем он прокашливается и глядит на меня. В его глазах зажигается узенький луч улыбки, показываются окрашенные зубы.

— Забудь об этом, майор, — говорит он. — Прости, что с утра я пришел к тебе с жалобами.

— Что вы, вождь!

— Нет, нет, нет, нет, нет! — Он поднимает руку. — Я знаю, ты только стараешься быть учтивым. Забудем об этом — договорились? Разве можно допустить, чтобы сержант Алао разрушил пашу дружбу! Можешь быть уверен, что я питаю к тебе величайшее уважение.

— Благодарю вас, вождь.

— Я говорю серьезно. Я не шучу. Я питаю величайшее уважение к человеку, который стоит на своем и приказывает расстрелять солдата перед лицом целого города, чтобы этот солдат не марал имя всей армии.