Последний бой Пересвета - [48]

– Держи, коня! Пошто такую зверюгу на ярмарку привёл? Смотри, смотри, как зубы скалит! Сейчас добрым мирянам рукава отрывать начнёт!

Конечно, Сашка помог медвежьему поводырю умолкнуть. И не диво, что ярмарочный люд на стороны расступился, не стал бестолкового драчуна со снега поднимать, жалеть не стал. Диво то, что медведь тоже лапищи опустил, реветь-плясать перестал, словно испугался.

Между тем Пересвет пошел себе дальше гулять, по сторонам глазеть. Радомир следом за ним, шаг в шаг.

А девок-то в Переславле! Куда ни кинешь взгляд, всюду миловидные лица в обрамлении расписных платков, да молодицы не отстают – красуются нарядными кичками[35]. Атласные подолы сарафанов выглядывают из-под шубок. Попадаются в толпе и такие личики, что век живи – не забудешь: глаза, словно яхонты, блещут, влекут, обещают, щечки бархатные, губки медовые. Так размечтался Пересвет, что с ходу пузом в чей-то возок ударился. Радомир фыркнул, потянул из рук узду. Да и конь-то тож собой неплох – приосанился, ноздри раздувает, шею тянет! Ишь, как глазом косит, завидя в столпотворении людском княжеского отрока верхом на молоденькой, тонконогой кобылке.

– Неземные наслажденья… – шептал Пересвет, крестясь на высокий кованый крест, венчающий голову собора. – Совратительные удовольствия… Господи, оборони от соблазна!

Долго бродил Пересвет по ярмарке, долго водил Радомира в поводу. Наконец, устав окончательно, взобрался в седло. И тогда уж премудрый конь вынес на узкую улочку, что вилась мимо княжеских теремов.

Это вам не Москва, конечно. В Переславле народ улицы почти не мостит. Просто живут: зимой снег приминают, весной и осенью грязюку месят, а летом – пыль столбом.

По обе стороны улочки, за высокими тынами дома хорошие стоят. Стены высокие, в лапу сложенные, крыши тесовые. Над воротами петушки да лошадки гривастые. И везде, и всюду резьба причудливая. Сразу видно, что в домишках этих торговые люди да бояре безбедно себе живут. А улица-то на сторону заворачивает, и вот там есть место особое. Не видать его, конечно, с соборной площади, но Пересвет твердо уверен: там, за поворотом, за загибом оно расположено. Там чрево насыщается, там блаженство достигается. Место это вкусно пахнет запаренным овсом, мёдом хмельным и теплым хлебом. При одной лишь мысли о приправленной маслицем каше и переложенных икоркой блинах, у Пересвета заурчало в животе и горло сделалось шершавым, словно растрепанная пенька.

– А ты в кабак не ходи, сыне, и, глядишь, Господь отведет от греха, – услышал Сашка тихий голос.

– Не ходить в кабак?! – у Пересвета аж дыхание занялось. – Да куда ж ещё податься достойному человеку, уставшему от многих трудов?! Жене своей советуй по кабакам не ходить…

Сашка обернулся, желая в бесстыжие глаза незваного наставника глянуть, и разом притих. Перед ним стоял старичок в поношенном зипуне поверх такой же поношенной серой однорядки почти до пят. Чёрный клобук оставлял видимым только лицо, скрывая волосы. На лбу неумелой мужской рукой был вышит крест. Побелевшие от холода, покрытые цыпками пальцы сжимали навершие простого черемухового посоха. Под рукавом зипуна, на запястье, болтались чётки. За плечами у старца виднелся лёгкий, искусно сплетенный из лыка кузовок, и обувь оказалась тож из лыка – лапти. Однако уж сильно износились лапотки-то – почерневшие онучи через прорехи проглядывали. Видимо, старче неблизко шагал.

– Недалеко отсюда, – словно угадав Сашкины мысли, молвил старец. – С Маковца пришел. Не шибко устал.

Пересвет продолжал смотреть на него. Борода у старца была курчавая, белая, словно лёгкое летнее облачко. Глаза внимательные, взгляд острый, от плотских мечтаний отрезвляющий.

– Я уж и службу митрополичью справил, – принялся оправдываться Пересвет. – И молодого Микулу Васильевича со товарищи на постой сопроводил. Пора мне теперь утолить голод! Да и Радомир мой, посмотри-тка, буйной головушкой трясёт. И ему попить тёплого и покушать охота. Зачем же животину мучить?

– Так ты друга-то обиходь, вояка-московит, – ответил старец, улыбаясь. – А потом, как каши отведаешь, приходи-ка ты в храм. Мыслю я, пресветлый ты человек…

– Сашка я, Пересвет. А насчет просветленности моей это ты, отче, заблуждаешься. Корю себя, распекаю всячески, понуждаю отвратиться не только от поступков нехороших, но даже и от мыслей. Но слаб я душою, хоть телом и силён. Часто бываю и пьян, и похабен, и в драках замешан. Но подвигов ратных не чураюсь. Вот так-то!

– Пресветлый, – повторил старец задумчиво. – И многоречивый. Приходи нынче вечером в собор. Помолчим вместе.

И старец указал посохом на врата Спасо-Преображенского собора.

* * *

Как-то расхотелось Сашке к расписному ковшу прикладываться, хоть и праздников нынче сразу два: и княжича крещение, и съезд удельных правителей. Дорога дальняя проделана, митрополичья служба справлена. Казалось бы, сам Бог велел хлебнуть хмельного напитка, ан не хочется. И даже еда в горло нейдёт. Похлебал Пересвет жидкой кашицы, а к блинам и белорыбице не прикоснулся. Сбегал на конюшню, Радомира проверил.

А на улице уж темно. Снег под звёздной россыпью так и блещет, а скрипит-то как! Будто новое седло! А над банной кровлей дым стоит столбом, будто кошачий хвост. Прямо в звёздный свод упирается. А из баньки-то смородиновым духом несёт, влажным теплом. И помыться бы, и попарится. А не идёт из головы чудесный старец в драных лапотках. Сам-то Пересвет в сапогах хороших, да ещё в запасе валеная обувь имеется, да корзно