Последний бой Лаврентия Берии - [69]

– Надо уметь прощать, товарищ старший лейтенант. Вы же помните, какое это было безумие.

– Наверное, надо, – пожал плечами Котеничев, – но я не могу. Не получается.

– Раз не получается, поможем, – подытожил Берия. – Хотя лучше бы вы ее простили. Поверьте, я знаю, что говорю…

Нарком и вправду помог. Через две недели Котеничеву дали даже не место в общежитии, а самую настоящую комнату. Плевать, что девять метров в необозримой коммуналке, главное, это было его собственное жилье, да еще и недалеко от работы. В сорок пятом году, приняв предложение Берии, майор получил уже двенадцатиметровую комнату в доме, лучше приспособленном к конспиративной работе, и с тех пор так там и жил. В быту Котеничев был предельно тих и скромен. Последние два года с ним жила женщина, такая же тихая, как и он сам – жила без прописки, но никто из соседей не протестовал. Во-первых, не хотели связываться с чекистом, а во-вторых, ни майор, ни его сожительница абсолютно никому не мешали.

– И что ты теперь намерен делать? – так и не додумавшись ни до каких выводов, спросил Кудрявцев.

– Бросив камень, смотреть на круги, им образуемые. По этому поводу я тебя и позвал. Хочу, чтобы ты меня подробно проинструктировал – вдруг у товарища Молотова возникнут еще какие-нибудь вопросы.

– А если вместо вопросов он сдаст тебя Серову?

Майор достал из нагрудного кармана маленькую коричневую ампулу, повертел перед лицом и положил обратно.

– Живым они меня не возьмут. А там – как судьба…

Мотылек вился вокруг лампы, бился о стекло. Молотову на мгновение подумалось, он похож на этого мотылька – так же пытается пробиться к истине и все время натыкается на преграду. Ибо он все равно не мог согласиться с Берией, что надо сделать такую уступку империалистам. Он ведь прекрасно видел, к чему все идет. Лаврентий, наперекор всему, цепляется за немецкое единство, а значит, нет никакой гарантии, что завтра он попросту не сдаст империалистам ГДР без всяких условий. Лаврентий – технократ, и ему действительно наплевать, какой строй возобладает в Германии, он вполне способен отказаться от строительства там социализма просто ради того, чтобы не возиться с инициативами товарища Ульбрихта.

Нет, Молотов и раньше не думал, что Берия работает на империалистов, а теперь совершенно исключал такую возможность. Но его позиция, его холодный безыдейный имперский эгоизм возмущали Вячеслава Михайловича до глубины души. В этом смысле Лаврентий – истинный наследник Сталина, но Иосиф все же не был так цинично откровенен и так оскорбительно прямолинеен.

В 1939 году Сталин открыто сказал: «Русские интересы важнее всех других», но уже с 1935 года, если не раньше, он рассматривал любые страны и партии, и даже мировое коммунистическое движение лишь относительно интересов Советского Союза. В 1939 году договор с Гитлером нанес страшный удар товарищам в других странах, но тогда не было выбора. Как не было выбора и в 1948 году, когда Тито вознамерился ввести войска в Албанию. Каким крохотным ни казался этот конфликт, он мог повлечь за собой международные осложнения в условиях, когда американцы только и ждали, где бы сцепиться с СССР – и Сталин не просто отмежевался от Тито, но отбросил его прочь и с тех пор не жалел для бывшего союзника бранных слов. Не помогла ни международная коммунистическая солидарность, ни репутация отчаянного партизанского командира, в боях с немцами завоевавшего свой пост главы государства.

Вот и в Германии вождя не заботила возможность исполнить старую мечту немецких товарищей о строительстве социализма. Его интересовало лишь одно – безопасность СССР. Впрочем, до какого-то момента Молотов понимал Сталина и был с ним солидарен – пока не осознал, что действия вождя идут вразрез уже не с интересами коммунистического движения, а с самими идеями, ради которых они брали власть. Сбывались мрачные пророчества троцкистов: Сталин все больше становился русским царем. Они заметили это еще в тридцатые годы, и Молотов тогда искренне возмутился, но после войны и сам убедился в их правоте. И вождь, похоже, это понял. По крайней мере, он чем дальше, тем больше опирался не на Молотова, а на Вышинского, которого и без того к концу войны считали за границей сверхдоверенным лицом Сталина.

После войны основная схватка между бывшими союзниками шла за Германию. Летом 1945 года в Потсдаме, еще не остывшие от войны, они приняли резолюцию о том, что «сейчас и в будущем примут меры, необходимые для того, чтобы Германия никогда больше не угрожала своим соседям или сохранению мира во всем мире». Но почти сразу же союзники поняли, что нейтральная Германия будет серьезнейшим препятствием развязыванию третьей мировой войны. Никто не обольщался по поводу немцев – пройдет каких-нибудь двадцать лет, и они снова обретут и промышленность, и военную мощь, и в случае любого конфликта не было и одного шанса из десяти, что эта военная мощь будет направлена против Советского Союза. Войной с Россией немцы были сыты по горло.

Тогда Запад стал работать на раскол, «отжимая» советскую оккупационную зону в лагерь социализма. В этом случае остальная часть Германии – а это три четверти страны! – автоматически присоединялась к западноевропейским военным блокам. Сталин необычно легко шел на уступки, но все равно 20 сентября 1949 года была образована ФРГ, ответом на что спустя три недели стало создание государства в советской оккупационной зоне. Схватка за единую нейтральную Германию была наполовину проиграна, зато социалистический лагерь обогатился еще одним, очень важным приобретением.