Последний Бес. Жизнь и творчество Исаака Башевиса-Зингера - [153]

— Если мы когда-нибудь и в самом деле приедем в Нью-Йорк, то обязательно придем к вам в гости! — пообещала Боннэр.

К сожалению, эта встреча так и не состоялась, но Башевис-Зингер продолжал жадно наблюдать за разворачивающимися в СССР событиями, и, узнав о том, что его сын с невесткой побывали в служебной командировке в Западной Украине, долго расспрашивал Исраэля Замира о его впечатлениях. Прежде всего, Зингера интересовал вопрос, остались ли там евреи и, если остались, то как они живут, насколько связаны с еврейской традицией.

Когда Исраэль Замир рассказал отцу, что в бывшей большой синагоге в Бродах устроен склад стройматериалов, и что дело не только в советском антисемитизме, но и вообще в отношении Советской власти к религии, так как под такие же склады отданы многие церкви, Зингер заметил:

— Это говорит только об одном — что этот режим обречен. Какие бы усилия ни предпринимал Горбачев, рано или поздно эта система рухнет, так как люди не могут бесконечно долго жить без веры. Когда же они начнут возвращаться к вере в Бога, Советской власти придет конец.

* * *

В 1988 году у Исаака Башевиса-Зингера неожиданно появились тяжелые боли в области живота и сердца.

Осмотрев его, врачи констатировали серьезные проблемы с поджелудочной железой, сердцем, почками, легкими, но на вопрос Эльмы, что делать, только развели руками. «Ничего не поделаешь — это старость, и не удивительно, что различные системы организма начали давать сбои», — объяснили они.

Зингеру прописали множество таблеток и, чтобы он мог постоянно следить за своим состоянием, посоветовали приобрести наручный прибор, постоянно измеряющий частоту пульса и давление.

Однако лекарства помогали мало. Боли в области печени и селезенки непрестанно усиливались, мешали нормально спать, и — что самое главное — не позволяли ему работать. Зингер метался по комнате в надежде, что это хоть как-то успокоит боль, но все было тщетно, и тогда он впадал в ярость, начинал кричать на ухаживавших за ним Эльму и Двору Менаше-Телушкину, чего раньше никогда себе не позволял.

Вскоре вдобавок к этим болям у него возникли трудности с дыханием, и в квартире Зингеров появился кислородный баллон.

Писатель на глазах слабел, у него стали дрожать руки и ноги. Теперь он все реже выходил из дому, а если все-таки и выходил, то передвигался по улице медленными старческими шажками, с трудом добираясь до расположенного неподалеку от его дома, на Бродвее, «Американ ресторанс», где у Зингеров был постоянный столик.

К счастью или к сожалению, к этому времени нью-йоркцы уже забыли о том, что на Манхеттене живет один из лауреатов Нобелевской премии и как он выглядит, и потому на худого, лысого старика обращали внимание разве что разгневанные водители, громко выражавшие свое возмущение тем, как медленно он переходит дорогу.

Прибывший в Америку в 1989 году Исраэль Замир застал отца неузнаваемо изменившимся — похудевшим, ослабевшим, но все еще находящимся, как принято говорить в таких случаях, в здравом уме и трезвой памяти. В качестве подарка Замир привез отцу только что вышедшую в Израиле в его переводе на иврит повесть «Раскаявшийся».

— Почему нельзя было напечатать текст более крупным шрифтом, чтобы книжка была потолще?! Она выглядит, как ученическая тетрадка, — недовольно пробурчал писатель, беря в руки и пролистывая пахнущее свежей типографской краской издание.

Но уже через минуту он с негодованием отшвырнул книгу в сторону.

— Неужели трудно было сделать нормальную корректуру?! Я только открыл текст — и сразу же нашел опечатку!

— Не может быть! — ответил Замир. — У книги был замечательный корректор. Да я и сам несколько раз прочитал корректуру. Покажи, где ты нашел ошибку?

— Да вот же! — Зингер ткнул пальцем в страницу.

Замир пробежался глазами по тексту.

— Никакой ошибки нет, отец! — сказал он. — Тебе показалось…

Так стало ясно, что, помимо всех прочих проблем, у Зингера настолько ослабело зрение, что он практически лишился возможности не только писать, но и читать.

— Почитай-ка мне ты, — сказал он сыну. — Я хочу послушать, как эта вещь звучит на иврите.

Замир начал читать, а Зингер слушал, закрыв глаза.

— Да, очень хорошо! — наконец, сказал он. — Именно так звучал бы «Раскаявшийся», если бы я написал его на иврите. Думаю, тебе удалось так хорошо перевести эту книгу именно потому, что ты — мой сын. Между нами существует некая связь, которая не подвластна времени и расстоянию; мы думаем одними и теми же словами и в одном и том же ритме.

В тот день, вспоминает Исраэль Замир, они необычайно много говорили, хотя у Зингера то и дело возникали трудности с дыханием, его начинал душить кашель и слова давались ему с трудом. Эльма то и дело напоминала Замиру о том, что врачи запрещают его отцу много разговаривать. После этого они оба на какое-то время замолкали, но затем Зингер сам возобновлял разговор. Он вновь и вновь анализировал «Раскаявшегося», возмущался тем, что критики не понимают сути этой вещи и необычайно много говорил о судьбе идиша и о своей обиде на Израиль за пренебрежение к этому языку.

— Израиль субсидирует изучение и развитие целого ряда языков, но среди них нет идиша, — с горечью говорил Зингер. — Единственная газета на идиш в этой стране с трудом сводит концы с концами — мне рассказывал об этом ее главный редактор Мордехай Цанин. А ведь евреи говорили на идиш сотни лет; они создали на нем великую культуру. Непростительную ошибку допускают те, кто считает, что история народа Израиля начинается с Хаима Вейцмана. Нет, прости, я не могу понять, почему Израиль пренебрегает идишем, почему он плюет в лицо языку, который сопровождал евреев в гетто, с которым они шли на смерть, да и вообще куда угодно! Почему идиш не изучают в израильских школах, на семинарах, в университетах — так, как изучают английский, французский, арабский?! Разве идиш — это не часть нашей культуры? Разве это не тот язык, на котором говорили наши отцы, деды и прадеды? Неужели в Израиле не понимают, что, отказывая детям в изучении идиша, они настраивают новое поколение евреев против самих себя?!