Последний бебрик - [4]

Предложение пополнить серию Колидоров сделал и Маю, не видя ничего ужасного в том, что талантливый писатель, «блестящий стилист» — как оригинально аттестовал его некий доперестроечный критик — сварганит что-нибудь для денег, да побыстрее, пока есть спрос. Май отказался. Он искренне полагал, что какое-никакое литературное имя нельзя бесчестить — вовек потом не отмоешься! Колидоров не обиделся: он делал деньги, а это великое занятие не позволяло растрачивать себя на непродуктивные эмоции. В советском прошлом Колидоров был нежным графоманом — он краснел, когда приходилось давать кому-то читать свои опусы. Тщеславия у него отродясь не было, но честолюбия хватало — хотел стать начальником и стал им. Он вообще относился к жизни правильно, без дурацкого эпатажа. Недаром любимым изречением Андриана была истрепанная за века, но не утратившая прямодушного великолепия фраза римского императора Веспасиана: «Деньги не пахнут».

…Май мусолил рукопись второй час. С каждой новой страницей текст изумлял чудовищными откровениями. Складывалось впечатление, что у автора удалили мозг и пустое вместилище рефлексировало непонятным для науки образом, рождая перлы:

…«Он побледнел, кровь ударила ему в лицо»; «Она дошла до вершины своего падения»; «Когда он доберется до туда»; «Лезвие меча со стоном встряло в дереве»; «Вой льва раздражал его головную боль»; «„Миссия!“ — закричали странники, плача и нагинаясь…»

Да что это за миссия такая, в конце концов?! — тихо взвыл Май.

Май не мог заставить себя вдумываться в текст; он механически делал бездарную, бесполезную работу, за которую и деньги-то были проедены давным-давно.

…Откуда вообще брались деньги на жизнь? Иногда Май получал символические суммы за переиздания в прозаических сборниках своих старых рассказов. Попытки сотрудничать в газетах проваливались, едва наметившись. Стоило Маю взяться за статью, как газета закрывалась по неведомой причине, а главный редактор бесследно исчезал. Была у Мая одна верная, но жалкая кормушка: дамский ежемесячный журнал «Чары». Для последней его странички Май придумывал забавные гороскопы, писал статейки о хиромантии и физиогномистике, даже толковал сны. Но журнальных денег едва-едва хватало на оплату квартиры. От безвыходности Май часто помогал жене Гале плести из ивовых прутьев корзины и люстры для продажи. Галя давно бросила занятия физикой: институт закрылся из-за привередливости сотрудников, не желавших работать бесплатно. К плетению корзин она пристрастилась с детства. Уже тогда ей нравилось что-то мастерить своими руками — шить, расписывать пасхальные яйца, лепить из пластилина.

Май обучился ремеслу плетения за несколько часов, но так и не смог побороть предубеждения к нему. Что-то ритуально-пугающее было в том, как Галина — статная, чернобровая, строгая — сосредоточенно и ловко переплетала между собой ивовые прутья, а они колебались и вздрагивали, словно живые, отвечая на малейшее движение рук мастерицы. Изделия у Гали получались всегда изящные, аккуратные, не стыдно и в богатый дом купить. Нетерпеливый же Май творил маленькие ущербные корзиночки «для сбора грибов и ягод дитями» — так называли их в художественной артели «Козьменко, Хвощ и Карацюпа». Периодически оттуда наведывался один из совладельцев, Федор Хвощ — бодрый бородатый старец, экстравагантно выглядевший в монашеской рясе и шлеме танкиста времен Отечественной войны. Он забирал плетеные изделия и вручал Галине деньги…

…«История планеты оказалась настолько непонятна, что он был не в силах понять ее…»; «Их окружал хвойный лес, состоящий из елок и сосен…»; «„Миссия!“ — обрадовался хлебопашец, плача и нагинаясь при этом…»

— Морду бы тебе набить, хлебопашец хренов. Плача и нагинаясь при этом, — проворчал Май.

Он лег на кровать и безнадежно подумал, что роман всенепременно напечатают, и деньги автору заплатят, а ловкий автор сразу новый роман накропает — долго ли. И пойдет дело, понесется! Бытие конкретного Шерстюка, вынудившее его «взяться за перо», представилось Маю во всем беспросветном убожестве: паршивая зарплата; панельный, уродливый дом с тараканами; в ванне вечно замочено белье; жена украдкой подбирает на улицах пустые пивные бутылки; прыщавый, сопливый ребенок, хнычет…

Май вспомнил, как его дочка, Туся, при виде вкусной еды — в гостях или дома — всегда взволнованно спрашивает: «Это сразу можно кушать или по частям?» Май замычал от стыда: зачем женился и родил ребенка, для которого ничего не может сделать?! Ничего! А пресловутый Шерстюк может. И никого не волнует, что при этом нарушаются некие моральные принципы — ведь в результате ребенок ест досыта. Жутко и противно было думать об этом — до боли в сердце.

Май смотрел сквозь слезы на рукопись, понимая, что вряд ли успеет сделать работу к концу недели: сегодня был четверг, оставался один, завтрашний день. «Всюду виноват, — подумал Май. — Права Зоя. Хоть и мерзавка, а права. Все вокруг что-то делают, копошатся, противостоят жизни, подстраиваются к ней, один я — подонок и чистоплюй». За самобичеванием пришло знакомое, опасное беспокойство. То была прелюдия к роковому поединку между желаньем и запретом. Желанье выпить всегда побеждало. Май испугался и жалобно крикнул: