Последний барьер - [66]

Схватку останавливает предупреждающий окрик стоящего «на атасе». Оба драчуна мгновенно отскакивают к своим койкам, так же поспешно рассеивается и кучка зрителей. Когда контролер открывает дверь, его взору предстает обычная и мирная спальня. Один читает книжку, другой взбивает подушку, кто-то роется у себя в тумбочке, а Иевинь и Зумент, пряча разгоряченные лица, сидят к контролеру спиной. Только он уходит, как раздается сигнал строиться на работу.

Зумент встает и произносит сиплым от злобы голосом так, чтобы все слышали:

— Все одно тебе хана, зуб даю!

Затем сплевывает кровь в сторону Иевиня и проводит себе ребром ладони по горлу. Ребята молчат.

Воздух пронизан гнетущей напряженностью. Она распространяется на всех. Ребята косятся друг на друга, их лица суровы. Раз уж «зуб даю» — тогда всерьез.

Это означает, что на карту поставлено все. Такой фразой по пустякам не бросаются.

Иевинь тоже встал, презрительно скривил рот, но Зумент уже выходит из отделения. Ссадины на косточках пальцев болью напоминают о драке, которая только началась, напоминают, что радоваться еще рано и самое опасное впереди. Ему не страшен Зумент в открытой стычке, но ожидать удара исподтишка, даже не догадываясь, когда, где и каким образом он будет произведен, — это совсем другое дело. Иевинь отлично понимает, что по этой части ему до Зумента далеко. И в закалке, и в опыте, и в жестокости. Иевинь не знаком с приемами, к каким, вполне возможно, прибегнут Зумент и его дружки. Жук стал особенно невыносим после отсидки в изоляторе. Он теперь играет с открытыми картами. Больше не прячет снедающую его злость. И надо же, чтобы в такое время принять обязанности командира отделения!

Эта мысль, туманная и неприятная, не дает покоя Иевиню. Искать помощи у воспитателя или начальника он не смеет не только потому, что первым затеял драку, но и потому, что сам причисляет «стукачей» к самой презренной людской породе. Да и чем воспитатели могут помочь? Охранника к нему ведь не приставят. Собрать друзей и сообща избить Зумента? Но тогда надо убить его совсем, а кому охота из-за такого паразита огрести десятку? В конце концов, во всем виновата председательская должность и то, что на этой должности он — новичок. Хотя его выдвинул воспитатель и уговорил Калейс, заверив, что из всех ребят в отделении он, мол, самый подходящий, это еще мало что значит. Авторитет и положение надо укреплять самому в затяжной борьбе с такими, как Зумент, и с теми, кто сам себя считает достаточно хорошим и разумным, чтобы еще слушаться нового командира. Калейс этот авторитет завоевал. Как-то получится у него, у Иевиня?

Судя по началу — неважно.

* * *

В школьном зале вспыхивает свет — субботний киносеанс документальных фильмов окончен. Ребята поднимаются, с глухим стуком отпихивают длинные скамьи, идут к выходу. Многие трут заспанные глаза и никак не проснутся, вразвалку ковыляя и цепляясь за концы скамеек. В коридоре черный поток устремляется к дверям, в коридоре и на лестнице толкучка.

Во время показа документальных картин по меньшей мере половина воспитанников спит. Стоит только погаснуть электричеству и заиграть музыке, как головы клонятся на грудь и сразу слышится добродушное посапывание.

Причины этого печального явления ясны: с одной стороны, сказывается ограниченность интересов и слабое развитие ребят, а с другой — хочешь не хочешь, но следует признать, что картины сделаны скучно и без выдумки.

Мимо Киршкална идут Мейкулис и Трудынь.

— Понравилось? — останавливает ребят воспитатель.

Мейкулис стыдливо опускает глаза. На щеке у него глубокие красные рубцы от швов куртки, вдавившихся во время сна. Трудынь, бросив на Мейкулиса высокомерный взгляд, незамедлительно излагает свои соображения:

— Я тоже боролся со сном. Это же не кино — настоящий сонный порошок.

Киршкалн хмурится, качает головой.

— Да нет, правда, — подкрепляет доводами свою оценку Трудынь. — Сажают хлопок, роют какие-то канавки, потом ездят на тракторах и убирают. На кой оно мне? Пускай сажают, но глядеть на это — от скуки сдохнешь. Или, опять же, добыча угля. Рожи у всех черные, вагонетки там разные гудят, и угольные комбайны знай выдают на-гора свои тонны, и ни одного приличного человека, все пыль да пыль.

— Зато ты всю зиму греешься у радиатора, который горяч оттого, что в котельной сжигают уголь.

— Да ла-а-дно, — тянет Трудынь с неподдельной тоской в голосе. — Мне же все это понятно, но смотреть-то на этот уголь какой интерес? Раз надо, значит, добывают, черная работа — вот и все. Почему я должен лупить глаза на это и удивляться? Вот про тайгу было ничего, понравилось мне, где якут белок стрелял. Хлоп! — как даст, так она — брык! Неплохо бы научиться вот так, но сколько этого показали?

— А какие картины тебе нравятся?

— Хочется увидеть что-нибудь необычное, например, про войну, когда все в дыму — бой в Крыму, грохот кругом стоит. Еще про балы всякие красивые, где танцуют. Про шпионов люблю кино и еще когда красивая девчонка крутится и сеансик какой-нибудь выдает. Только такие не показывают, боятся нам кровь разгорячить.

Останавливаются и Зумент со Стругой. Минутку прислушавшись, Зумент неожиданно выпаливает: