Последний барьер - [55]

В автобусе Рунгис молчит и безотрывно смотрит в окно.

— Где собираешься работать?

— Грузчиком, там же, где и раньше. Меня возьмут, — говорит он с уверенностью.

— А школа?

— Да ну ее, — тянет Рунгис. — Это все только говорят: школа, школа, а какой от нее толк? Я грузчиком больше зарабатываю, чем те, кто школу кончал.

— Так на всю жизнь и думаешь в грузчиках остаться?

— Не знаю. Но в школу не пойду, чтоб она провалилась! Нервы у меня совсем плохие. И как я только мог тут выдержать! Бывало, аж все позеленеет перед глазами.

Поглядев в сторону, помолчав, он заговаривает снова:

— Ждал я свою сеструху, ждал. — И потом, повернувшись к воспитателю, вскинув на него быстрый взгляд, как бы поясняя, почему ждал, добавляет: Мы с ней двойняшки.

— Вот видишь: сестра все-таки окончила восемь классов.

— А чего девчонке еще делать? И потом, разве она от этого умнее? — Рунгис безнадежно машет рукой. — Старшая сестра моя десять классов отходила, а все одно померла. В Югле утонула. А я сел. Это был плохой год.

— Значит, тебе теперь быть главной опорой в семье. Задумывался ли ты об этом всерьез?

— Там посмотрим, — степенно и уклончиво говорит Рунгис. — О себе о самом тоже надо подумать. Пока отец был жив, до тех пор еще был порядок, а потом… — Он поджимает губы и крутит головой. — Мать только ругалась на меня, а что она могла мне сделать? Не стану же я женщину слушаться.

Это звучит подчеркнуто, дабы понятно было, что Рунгис и сам знает, что к чему.

Автобус останавливается на вокзальной площади.

Они выходят, и Киршкалн достает деньги на билет.

— А может, на прощанье нам с вами винца выпить? — несмело предлагает Рунгис.

— Ты насчет винца думай поменьше! — отклоняет предложение воспитатель. — Из-за винца ты и загремел сюда, а я тебя второй раз в колонии видеть не хочу.

— Нет так нет. Но без него все равно не обойтись. И если по-честному, так я ведь сел ни за что. В парке старикан один спрашивает, не хочу ли я часы купить, а сам сильно под газом. Я говорю, мол, за трешку возьму. Он мою трешку взял, а часы не отдает. Ну, мы вдвоем дали ему в морду, а часы забрали. Вот Рунгис и сел. Разве правильно?

— Конечно, правильно. За трешницу ни один нормальный человек часы не продаст. Ты хотел воспользоваться глупостью пьянчужки и сам тоже был пьян. А если он тебе не отдавал деньги, надо было позвать милиционера, а не лезть с кулаками.

— Милиционера? Вы чего — смеетесь? Из-за трех рублей никто милицию не зовет. Тут надо самим разбираться. Да и где она, милиция? Пока отыщешь, старик смоется. Нет, милиция мне ни к чему.

— Но, как видишь, Рунгис, на тебя ведь милиция нашлась. Кстати, ты сидел не только за это.

— Ну да, но через это все началось.

— С чего-нибудь всегда начинается, особенно если в голове винцо.

Рунгис молчит. Чего спорить, когда и так все ясно.

Вдали слышен низкий гудок дизель-электровоза.

— На прощанье, может, скажешь, кто тебе велел избить Мейкулиса?

— Никто не велел.

— Значит, до того тебя застращали, что даже на свободе и то врешь? А корчишь из себя самостоятельного.

— Чего мне врать… — глядит в сторону Рунгнс.

Подходит поезд. Воспитатель и воспитанник расстаются. Киршкалн советует Рунгису все-таки призадуматься над жизнью как следует, поскольку она сложнее, чем кажется.

Вагон трогается. Рунгис стоит в дверях и машет рукой. Итак, уезжает. Срок отбыл и возвращается в свой узкий мирок, к винцу и старым дружкам, к матери, которую в семье ни во что не ставят, возвращается в глубоком убеждении, что получил чуть ли не высшее образование. Пожелания и наставления Киршкална он уже позабыл, и нет в том ничего удивительного. Поучениями перевоспитать трудно, в особенности если времени так мало, а самомнения у паренька хоть отбавляй, несмотря на всю незрелость и скудность умственных способностей.

Старый Рунгис был, наверно, закоренелый деспот и такой же великий мыслитель, как и его отпрыск. Все держалось на его кулаке и предрассудках. И как только отец умер, семья распалась. А не умер бы, так все равно было бы то же самое, только на несколько лет позже. В такой семье все друг другу чужие, каждый поступает по-своему и скрывает это от остальных, чтобы не услышать насмешку. Единственно, что привязывало Рунгиса к дому, это его сестра-близнец.

Киршкалн помнит эту девушку, — невысокого роста, невзрачная и тихая, она приезжала к брату на свидание, привозила в узелке передачу. Но и сестра в глазах Рунгиса тоже не более чем «девчонка», нечто второсортное. Отца он не любил, но взгляды его усвоил, чем и гордился.

* * *

Двадцать пятый курильщик записан за четыре дня до истечения срока уговора. Предсказание Озолниека сбылось, и колонисты «сами» запретили курение в колонии.

В кабинете начальника опять собирается на совещание Большой совет. Ребята приуныли, нервничают, но факт есть факт. О записанных нарушителях дежурный воспитатель каждый вечер сообщал на линейке, и никакой подтасовки тут нет. Председатель Большого совета самолично перелистал конкурсный журнал и убедился, что уговор нарушили ровно двадцать пять человек — ни больше ни меньше.

Незадолго до начала заседания Озолниека встречает руководитель физподготовки, молодой, спортивного вида парень, в тренировочных брюках.