Последний барьер - [54]

— Ребята все-таки имеют больше серьезности. Когда надо, работали как черти, я вам уже рассказывал. И работали, и комсомольцами были. Вот тот лобастый, Босс, он вкалывал на железобетонном полигоне, иногда, бывало, и по ночам втыкали, две смены подряд. Вся бригада была заодно. Потом вместе на пробках всплыли, три дня пили напропалую.

— Это тоже от серьезности? А что же Босс делал потом?

— Я его еще в тюряге увидел, в окно корпуса напротив моего. Гляжу Босс! Рукой помахал — чао! Свои ребята. Хорошо, что скоро завалился — обошлось все пустяками. Два года сунули. Задумал гаражи навещать и приторговывать автопокрышками. Покрышки теперь в цене. Один такой резиновый бублик уйму денег стоит, а Босс отдавал за полцены.

— Выходит, все порядочные ребята встречаются за решеткой. Недурной финал. А как, по-твоему, те, кто странным образом остаются по ту сторону ограды, ничем серьезным не занимаются? Или они не порядочные ребята?

— Ну, как вам сказать? Наверно, они и есть те самые, у кого и компас и цель. Но ведь жизнь у них довольно серая. Как по тихому пруду плывут на малых оборотах.

— Но ты ведь этих малых оборотов не попробовал, поэтому судить тебе рановато, зато на больших оборотах дело обернулось здорово невесело. Незаконно заработать, быстро промотать, ничего не получить и ничего не делать — вот и все твои большие обороты. И до каких пор так можно? Мать состарится, не сможет больше шить «налево». И в один прекрасный день Трудынь спохватится, что время ушло, обороты опостылели, и поймет он, что были они не большие, а самые малые. Спохватится, встанет на углу, но водкой торговать уже не захочется. И девчонки снуют мимо и даже не подмигивают.

— Ну, такой лажи не будет. Я ведь тоже кое-что смыслю. Когда выйду, попробую в актеры или в режиссеры. Я одно время ходил в техникум культработников, кое-что в режиссуре понимаю.

— Какая профессия была у твоего отца?

— Говорят, слесарем был. Через год после моего рождения он умер. Знаете, ведь мой отец был защитник Лиепаи, а потом в партизанах воевал. Всю войну прошел — ничего, а в мирное время застудился и умер. По-всякому бывает. Сперва мать пожила одна, а там — с моим первым отчимом костяшками стукнулась. Потом и со вторым.

Трудынь смолкает и опять опирается на лопату.

— Режиссером, актером — все это хорошо, но тут, в колонии, ты овладел профессией своего отца. — Теперь Киршкалн оперся на лопату и задумчиво глядит на своего воспитанника. — Подумай насчет этого. И о своем отце тоже.

* * *

Зумент с Рунгисом стоят на краю дорожки у газетной витрины и делают вид, будто внимательно читают.

— Завтра будешь за загородкой, да? — с трудом говорит Зумент.

— Да, — Рунгис улыбается широко и счастливо.

— Мало получил, скоро тебя раскололи, — угрюмо бурчит Зумент. — Насчет Кастрюли еще спрашивают?

— Спрашивают иногда, но я ни слова.

— То-то, гляди под конец не заложи!

— Что ты! — с важным видом раздувает щеки Рунгис. — Из меня слова не вымотают. Не на такого нарвались.

— Ладно, заткнись! А теперь слушай в два уха! Епитиса знаешь?

— Знаю, — угодливо кивает Рунгис.

— Ну вот, как в Ригу приедешь, найди и скажи, что Жук приказал быть на «Победе» у колонии в том месте, где дорога сворачивает в лес. Чтоб стоял и ждал. И передай эту записку!

Зумент достает кусочек картона. На нем нарисована буква Ж, перекрещенная красным кинжалом. На обороте ряды цифр.

— Верхние цифры — это время, — поясняет Зумент. — С десяти вечера до пяти утра. Столько он должен там простоять. Три нижние цифры — числа. Если в первый день не буду, пусть приезжает на другой! И в машине чтобы было что выпить и закусить. И денег пусть захватит пару сот, и одежду — на меня чтоб годилась. Понял?

Рунгис опять кивает, насупясь от серьезности.

— Первые цифры — время, вторые — дни. И машину загнать в лес, чтобы с дороги заметно не было. Мой сигнал — три коротких свистка. Он должен ответить так же. И пару канистр бензину в запас. Понял?

— Понял!

— Там, где дорога сворачивает в лес.

— Ага.

— Что сказал — про это только мы двое знаем. Трепанешь или не выполнишь — хана тебе.

Рунгис кивает.

— Записку схорони, чтоб ни один черт не нашел.

— В брюки зашью.

Некоторое время они стоят молча. Зумент пытливо смотрит на Рунгиса, затем придвигается к нему вплотную и цедит сквозь зубы:

— Не приласкать ли тебя сегодня ночью на прощанье, чтоб лучше запомнил? Почку отшибить, а? А то, может, обе?

Рунгис в страхе таращит глаза, но лицу у него расползается хилая, жалкая улыбочка.

— Не надо, Жук! Не подведу, ей-богу. Все сделаю, как часы. — Рунгис шлепает себя в грудь и произносит клятвоподобное ругательство.

— Ладно, увидим! — Зумент мечет исподлобья злой взгляд, засовывает руки в карманы и вразвалку отходит.

* * *

Киршкалн провожает Рунгиса на вокзал. В кармане у бывшего воспитанника деньги на дорогу и новенький паспорт. Одет он в куцый потрепанный пиджачишко, тот самый, в котором прибыл сюда, и на голове берет — в основном для того, чтобы не было видно остриженную голову.

— Зачем меня провожать, что, я до вокзала не доеду? — говорит Рунгис.

Киршкалн смотрит воспитаннику в глаза. Они у парня непрерывно бегают, вбирают впечатления, и в то же самое время он хочет скрыть волнение, дескать, эти первые шаги на свободе для него ровным счетом ничего не значат. Будь на то воля Киршкална, он еще повременил бы давать Рунгису паспорт и подержал бы в колонии. Рунгис не из тех, кто взялся за ум и переменил взгляд на вещи, на свои поступки. В голове у него полный ералаш, никакой определенной цели. Ждал, что встретит сестра, но та не приехала. Мать у них заболела, видимо требует ухода.