Последний барьер - [47]

Со страдальческим выражением лица, какое бывает у человека, решившегося очистить свою совесть и впредь не мучить ни себя, ни симпатичных работников колонии, Бамбан признается в том, что требовал деньги с воспитанника, мать которого искала помощи у начальника. Это был последний объект вымогательства, и интуиция подсказала Бамбану, что именно с него начались неприятности.

Цукер идет по тому же пути и тоже признается, что выпросил у двоих деньги, но насчет их местонахождения врет. Потом он божился, что деньги туда клал и если их нет, значит, кто-то подсмотрел и свистнул.

«Клянусь вам!» — он воздел к потолку свои длинные руки, наморщил лоб, и лицо застыло, как икона великомученика.

Ни тот, ни другой Зумента и Стругу не называли.

Да, они действовали на свой страх и риск; прикопить немного деньжат никогда, мол, не лишнее. Бамбан намеревался добытые деньга дать матери на улучшение пропитания, а Цукер хотел скопить немножко к предстоящему освобождению. Срок на исходе, всего восемь месяцев оставалось. Это немало, но значительно меньше, чем у других, кто на подозрении.

Им не верят, но других доказательств пока нет.

* * *

Вернувшись с работы в отделение, Зумент первым делом полез в тумбочку. Вместо своей красотки он обнаружил лишь отслоившийся лоскуток бумаги там, где было смазано клеем.

— Мою девочку зафаловали! — раздался блажной крик Зумента. — Она что, у них жрать просила?

Кое-что «зафаловано» и у других. Ребята проверяют свои тайники и кладовушки и некоторых запрещенных вещичек не находят на месте.

Зумент вопит о пропаже своей заграничной дивы, но на самом деле больше озабочен судьбой банки от гуталина, спрятанной за плинтусом. Нашли или не нашли? Глаза его так и тянулись к койке Калейса. Голову прямо-таки силком приходится отворачивать, чтобы взгляд не выдал его.

«Бамбана и Цукера нет, значит, им еще мотают душу», — невесело думает он, а вслух поносит воспитателей и контролеров:

— Все перерыли, собаки! Наверняка чего-нибудь увели!

Раскидав свои книги, он замечает, что пропала тетрадь с песнями.

— Ну точно, увели, я же сказал. Нам мораль читают, а сами тырят. Это чего — законно? — пытается разжечь страсти Зумент.

— У меня ничего не переворошили и не увели, — говорит Калейс.

— Только этого Зументу и надо.

— У тебя! Ты же чистенький. Говорильная труба начальства. У тебя разве возьмут? Глянь, может, еще подложили чего — конфету или шмат колбасы?

Зумент слышит доносящиеся с разных концов смешки, однако их мало, слишком мало. Навряд ли удастся изменить соотношение сил в свою пользу.

Часть ребят, наверно, можно бы повернуть против Киршкална, против всей этой кодлы воспитателей, но не против Калейна. Его уважают и его боятся.

— Давай дыши потише! — советует Калейс Зументу. — Я тоже не люблю, когда шмонают, но что делать — мы не у себя дома. Никто нас сюда не звал, сами напросились.

— Надо жаловаться! Прокурору писать! Если ты командир, должен заступаться за своих ребят в отделении.

— «Своих ребят»! — передразнивает Калейс. — Пиши, если охота! Из-за тебя и из-за таких, как ты, шмоп и устроили.

Неожиданно в отделение входит Киршкалн. Все притихают, кроме Зумента. Он направляется навстречу воспитателю.

— Меня обворовали! — Он растопыривает руки в жесте отчаяния.

— Да ну! — прикидывается удивленным Киршкалн. — Что же пропало?

— Тетрадь для записей.

— Ай-ай-ай! И какие же были записи?

— Как какие? — вскидывает руки Зумент. — Вообще-то всякие. Но больше стихи и литература. И искусство тоже.

— А-а! — вспоминает теперь Киршкалн. — Эту тетрадь я взял. Захотелось познакомиться. Я уважаю стихи и искусство. Возможно, пошлем в какую-нибудь газету или журнал. Глядишь, напечатают. Как, по-твоему?

— Я же говорю серьезно! — воинственно заявляет Зумент и принимает гордую позу.

— Насколько серьезен ты, настолько же и я, — встает в такую же позу Киршкалн, передразнивая Зумента, и отделение покатывается со смеху, включая и часть ворчунов.

Воспитатель уходит, а хохот не смолкает.

Ночью Зументу не спится. Бамбан и Цукер не вернулись. Ясно — посадили. Значит, чего-то выболтали.

За ним еще не идут. Цела ли банка под кроватью Калейса? Как с другими тайниками?

Дверь открывается, на пороге стоит контролер, он подкрался так тихо, что и шагов не было слышно; понаблюдал и так же бесшумно исчезает. И так несколько раз. Первоначальную идею — под утро, когда сон у ребят самый крепкий, подползти к тайнику — Зумент отбрасывает. Надо выждать, по крайней мере, до тех пор, пока не выпустят обоих «подельников».

Может, те что-нибудь расскажут. Даже на самого себя зло разбирает. Кое-что, конечно, сделано, но мало, слишком мало… А теперь даже и эта малость — в опасности. Оказалось, таких калейсов здесь хоть отбавляй и не только в отделении у Киршкална. Все на свете пошло кувырком… Бежать надо, бежать, и как можно скорей.

И Зумент погружается в упоительные грезы. Они — та секретная грань, куда не может проникнуть контролер или воспитатель, ни эти гады-подлизы, с которыми Жук еще сведет счеты. В мире своих грез он черпает силы и выдержку, в нем он таков, каким жаждет быть.

Жестокий и неуловимый, с холодной усмешкой на губах, он надменно поглядывает на олухов, которые в поте лица зарабатывают свой хлеб и довольствуются серой и скучной жизнью, потому что не хватает фантазии сделать ее более интересной и захватывающей. Крохоборы! В один момент он ставит на попа жалкий мирок этих людишек, и не знающий промаха кольт подводит черту под всеми их добропорядочными чаяниями.