Последние Романовы - [19]

Как-то в начале 1812 года Голицын спросил Александра, читал ли он Библию. Александр, относившийся тогда к религии довольно формально, признался, что не читал.

Голицын поднес царю экземпляр Библии, советуя читать, начиная с Нового Завета.

Летом того же 1812 года Александр, отправляясь в Финляндию на свидание со шведским королем Бернадотом, стал во время долгих переездов в экипаже читать Священное Писание.

Чтение Библии продолжалось и во время второго путешествия Александра в Вильну, и настолько вошло в привычку, что Александр прочел всю Библию, в том числе и Апокалипсис, и Ветхий Завет, и потом стал ежедневно прочитывать по одной главе из Евангелия и по одному из апостольских посланий.

Об этом подробно рассказывает в своем исследовании великий князь Николай Михайлович.

Это увлечение Александра Библией заметно в стиле и тоне почти всех манифестов и воззваний 1812 года.

Еще раньше состоялось сближение Голицына и Александра с известным мистиком Р. А. Кошелевым. На Голицына же и Кошелева очень сильное влияние имел известный мистик масон Лабзин, переводчик мистических сочинений, издатель «Сионского вестника».

В 1814 году, при посещении Англии, где, между прочим, под влиянием взбалмошной сестры своей Екатерины, Александр держал себя так, что уничтожил возможность соглашения с английским правительством, он познакомился с видными квакерами и много беседовал с ними; проездом в Голландию познакомился с известным мистиком Юнг-Штиллингом, в Гейлаборне встретился с баронессой Крюденер.

Таким образом, идея «священного союза» выросла в душе Александра на вполне подготовленной почве.

На этой же почве выросла и другая идея — идея военных поселений.

Много было условий, почему Александр с таким упорством и такой непреклонностью отдался этой идее и попутно отдал во власть неукоснительному и беспощадному исполнителю этой идеи Аракчееву всю Россию.

Русский царь совершенно не знал ни России, ни народа русского, и не узнал их до конца своих дней.

Он отстаивал конституции для Франции, он дал конституцию Финляндии и Польше. Наконец, он освободил от крепостной зависимости эстонских крестьян. Правда, освободил скверно, без земли, но все же сделал для них то, чего он никак не мог решиться сделать для русских крестьян.

Когда же дело касалось России, Александр терялся.

Русскому дворянству он не доверял и презирал его, что засвидетельствовано историческими фактами.

Это был единственный класс, который он знал ближе и мог судить о нем.

Среднего сословия Александр не знал, да оно само еще не успело самоопределиться в России. Крестьянство он знал только настолько, насколько царь мог знать солдат. Он видел в нем пушечное мясо, над которым свободно орудовала палка опрусаченного капрала.

Можно ли освободить крестьян и как это произвести в России, он решительно не знал, и он решил «облагодетельствовать» народ тем единственным путем, который был ему более всего знаком.

Сын Павла видел народ через призму любимой им и близкой ему солдатчины. Отсюда идея военных поселений. Идея эта, хотя и внушенная некоторыми иноземными примерами, выношена самим Александром. Аракчеев вначале был против военных поселений. Но Аракчеев никогда не имел своей инициативы и не смел иметь своих суждений. Это был идеальный исполнитель державной воли монаршей. И здесь опять сказалась вся непреклонность воли Александра.

Раз уверовав в спасительность военных поселений, он осуществил эту идею с такой неукоснительностью, какой немного примеров в истории нашего царизма.

Другого такого исполнителя, беспрекословного и ни над чем не задумывающегося, как Аракчеев, не было, и нет ничего удивительного в том, что Александр вполне ему доверился. Аракчеева страшно ненавидели — и было за что, но Александр отлично знал, что более преданного слуги у него нет. При изумительной работоспособности он был нерассуждающим, слепым, неукоснительным, верным и без оглядки усердным исполнителем царской воли, и эту волю он исполнял с неумолимой жестокостью религиозного фанатика. Исполнительность была верой, религией этого железного человека, этого маньяка усердия, опасного своей узостью и ни перед чем не останавливающейся прямолинейностью.

Когда читаешь письма Александра времен Венского конгресса, ясно чувствуешь, что их пишет душевнобольной, человек, одержимый религиозным помешательством. Цитаты из Апокалипсиса, из Евангелия, из посланий апостольских, библейские имена так и пестрят на каждой странице. Даже в официальных документах того времени, вышедших из-под пера Александра или им продиктованных и внушенных, часто прорывается этот религиозный бред. В это-то время и возникла у него идея об облагодетельствовании русского народа военными поселениями. Намерения были самые благочестивые. Теперь уже вполне выяснено, что идею военных поселений совершенно напрасно приписывали Аракчееву. В эту ошибку впал, между прочим, и Щедрин, который в своей «Истории одного города» изображает Александра под именем Грустилова и Аракчеева в лице Угрюм-Бурчеева.

Изображая внешность Угрюм-Бурчеева, Щедрин говорит:

«Портрет этот производит впечатление очень тяжелое. Пред глазами зрителя восстает чистейший тип идиота, принявшего какое-то мрачное решение и давшего себе клятву привести его в исполнение. Идиоты вообще очень опасны, и даже не потому, что они неизменно злы (в идиоте злость или доброта — совершенно безразличное качество), а потому, что они чужды всяким соображениям и всегда идут напролом, как будто дорога, на которой они очутились, принадлежит исключительно им одним. Издали может показаться, что это люди хотя и суровых, но крепко сложившихся убеждений, которые сознательно стремятся к твердо намеченной цели. Однако это оптический обман, которым отнюдь не следует увлекаться».