Последние назидания - [39]

Как ни странно, от безделья и от поруганной любви я увлекся этим делом. Вы наверняка никогда не сталкивались с технологией, которую я тогда изобрел. Дело в том, что, когда нанизываешь крупные сочные куски на нитку, а нитку вешаешь перед печкой, верхние куски съезжают на нижние и не дают им сохнуть, и все они неминуемо слипаются. Так вот, между кусками следует прикрутить спичку. Тогда все пойдет как надо, и грибы отлично припекаются. Было и еще одно изобретение: поскольку грибов было много, а голландка одна, то я приспособил для сушки электроплитку. По краям табуретки я набил гвоздиков, цеплял на них нитки с грибами, а табуретку ставил так, чтобы плитка грела снизу. Это было хоть и пожароопасно, но эффективно, и вся изба дивно пропиталась грибным духом, который напоминал запах сушащихся сырых портянок.

Однако грибы не могли заполнить все мое бездельное время, поэтому я повадился в сарайчик для дров, пристроенный к избе сбоку. Потому что нашел там сущий клад: старые письма. Кажется, писала их сестра хозяйки, жившая в другой области. Как я теперь понимаю, это действительно был бы сегодня бесценный документ военных лет. Но тогда по младой дурости меня привлекало вовсе не содержание, довольно печальное, а, так сказать, стиль этих бесхитростных и безграмотных посланий. Деревенская женщина писала другой деревенской женщине о корове, детях, дровах что-то вроде карова занидужила мы ни знаем что и делать так страшно остоваться без малака и нее… И вот однажды, наткнувшись в очередной раз на подобный перл, я решил его обнародовать и, ерничая и похохатывая, прочел вслух семье за ужином. И надо было видеть, в какую ярость пришел мой отец. Я не понимал причин его гнева, и он, смягчившись, объяснил мне, что я не должен никогда, никогда смеяться над людьми, которые, может быть, и не переходили в седьмой класс с двумя тройками за год, одна из которых как раз по русскому языку, но тем не менее много умнее некоторых сопляков. И это было хорошее назидание.

Перед отъездом, когда все мои были заняты сборами и паковали вещи, я ускользнул-таки вечером на танцплощадку. В этом месте надо бы сказать, как дрожало и билось мое сердце. Патефон играл А у нас во дворе. Под дубом не было свободного места – так хорош был этот августовский вечер. Девки, которых не пригласили, хрумкали яблоки

– яблоками были завалены здешние сады. Я встал в сторонке, ища глазами Наташку, и вскоре увидел ее. Она танцевала со взрослым и грубым парнем, в котором я узнал одного из давешних налетчиков из соседнего села. Он, будучи много крупнее ее, крепко прижимал к себе ее бедра, то и дело опуская правую руку на ее зад. Она, было видно, оставалась этим вполне довольна, тоже прижимаясь, клоня русую головку партнеру на грудь.

Это была воплощенная измена. Это было уму не постижимое женское коварство. Меня охватила даже не ревность, а ужас при виде рушившегося на глазах мироздания. Ведь она меня любила. Кому теперь я смогу поверить, кому? Мне как-то не приходило в голову, что, вообще-то говоря, это я завтра уезжаю, покидая ее навсегда, а она остается. Не было иного выхода – я решил утопиться. Ей и миру назло.

Я представил себе горе родителей, их горькое раскаяние. Ведь это они заставляли меня сушить грибы, вместо того чтобы позволить танцевать с Наташкой под патефон. И тогда не случилось бы страшного.

Я спустился с косогора, обогнул санаторий, подошел к берегу.

Наверное, в верховьях прошли дожди, потому что Ока текла очень быстро, неся какие-то ветки и палки. Вода в потемках была темно-серой и страшноватой, и от реки несло сырым холодом. Я был легко одет и продрог. Топиться решительно расхотелось. Я решил отложить это дело до другого раза, сообразив, что топиться в таких условиях совсем неуютно. Ведь можно и в самом деле запросто утонуть и простудиться, и невесть когда и где найдут твой синий труп. Когда я представил себе свое прекрасное любимое тело распухшим и посинелым, то и тени сомнений в том, что топиться не следует, у меня больше не было…

Наутро спозаранку, чтобы поспеть к первому катеру, подали подводу. Я и теперь хорошо вижу эту картину. Подводу нагрузили под завязку, при том что многие вещи были оставлены хозяйке до следующего лета, хотя все прекрасно понимали, что никакого следующего лета не будет: понимали и мы, и обрадованная хозяйка, которая с жаром уверяла, что

все сохраним, вот те крест. Барахла было очень много, укладывали его долго, и так и сяк, но все равно что-то то и дело вылезало и вываливалось. Наконец, кое-как утрясли, и бабушку водрузили на узлы на самую верхотуру. И вот бедный коняга, поднатужившись, тронул, бабушка невозмутимо восседала наверху, как баба на чайнике, мы же шли рядом с телегой: сестрица, держась за руку матери, отец и я.

Объездным, пологим путем мы, наконец, прибыли к реке. Катер, по счастью, задерживался. Мы с отцом перетаскали вещи на пристань и опять усадили бабушку стеречь пожитки. Наконец, суденышко показалось вдалеке, выплыв из излучины. По течению, по быстрой воде катер приближался споро. Конечно, меня охватила грусть: оттого, что лето кончилось, оттого, что я никогда не увижу Наташку и в скором времени, наверное, не утоплюсь. И вместе с тем была радость, было предвкушение встречи с Москвой, с милыми дружками, уже не профессорскими сынками, но с новыми – попроще, с Сереней Черным, с