Последние Каролинги - 2 - [23]

И твердо сказала:

– Я дала обет – как меня удочерили, так и я возьму себе чужого ребенка. И ничто не заставит меня отступить от этого обета!

Рука Эда упала.

– Так Одвин не был тебе родным отцом? – хрипло выдохнул он.

Она даже не успела удивиться.

– Нет. Приемным.

От неожиданной слабости он привалился к стене. Весь этот ад, в котором он жил последние дни… все эти мучения… Он расхохотался жутким безумным смехом, сотрясавшим все тело. Голос Азарики вернул его к действительности.

– Что с тобой?

Он утер рукавом лицо.

– Ничего. Ты права – все хорошо.

Она внимательно посмотрела ему в лицо. Затем кивнула, словно сообразуясь со своими мыслями.

– Ты устал. Отдохни. Я отведу крестника к нянькам и вернусь к тебе.

Азарика мельком отметила – по тому, как рано стемнело и как стало душно – ночью, наверное, опять будет гроза. Когда она вошла к мужу, он сидел, откинувшись назад в кресле, как будто с плеч его спала огромная тяжесть. При звуке ее шагов он поднял голову.

– Как твой крестник?

– Я уложила его спать.

Теперь она знала – разговор этот неизбежен. Обошла стол, встала перед мужем.

– А теперь скажи – что ты от меня скрываешь?

Он вскочил, словно изготовившись к драке. Нет, не к драке – к казни.

– Ничего.

– Раньше ты никогда не лгал.

Он отступил назад.

– Тебе нельзя… в твоем положении…

Она опустила глаза.

– Ты уже знаешь? Сулейман проболтался?

– Да…

– Жаль, я сама хотела рассказать тебе… Говори, я выдержу.

– Все равно, я не могу сказать тебе…

Она выпрямилась.

– Ты боишься признаться в том, что именно ты убил моего отца? – Наконец это было произнесено. – Я всегда знала об этом. Ведь я там была.

Из-за духоты все окна были распахнуты, и комнату лишь изредка освещали сполохи зарниц, пробегавших по небу. Только они. Свечей так и не зажгли.

Они сидели в темноте – она в кресле, он на полу, спиной и затылком прислонившись к ее ногам. Он хотел быть как можно ближе к ней, но смотреть ей в лицо – даже во мраке – не мог.

– Та девочка у мельницы… была ты?

– Да.

– Я… мог убить тебя…

– Ты и собирался это сделать… но не успел.

Он застонал, прикусив губу.

– Как ты должна меня ненавидеть!

Ее голос был так же ровен и спокоен.

– У меня гораздо больше оснований для ненависти, чем ты думаешь.

– Какая… еще?

– Гермольд.

– Кто? А… этот бывший дружинник… Он-то здесь при чем?

– Помнишь того мальчишку, за которого вы собирались приняться, после того, как пытали Гермольда?

– Нет.

– Припомни. Это снова была я. Гермольд прежде был дружен с моим отцом… с Одвином. Он спрятал меня, а потом пришли вы… и мучали его… и я не спаслась бы, если бы Винифрид Эттинг не поднял ложную тревогу… это, кстати, одна из причин, по которой я забочусь о его сыне.

– Значит, я мог убить тебя дважды… в течение одного дня… – сознание этого было невыносимо, и он быстро спросил: – Я не понимаю, как ты сумела не возненавидеть меня?

– А я тебя ненавидела. Ты даже представить не можешь, как. – В голосе ее появились странные мечтательные ноты. – Бывали времена, когда выжить мне помогала только надежда убить тебя.

– Тогда почему… ты этого не сделала?

– Потому что я любила тебя. И ничего не могла с этим поделать. Любовь и ненависть рвали пополам мою душу, но любовь оказалась сильнее.

Они помолчали. Он просто физически ощущал покой и умиротворение, исходящее от ее тела.

Она продолжала:

– Ты говорил мне: «Не жди, чтобы ненависть моя умерла». Я расскажу тебе, как умерла моя ненависть. Это было перед взятием Самура. Когда нужно было переправляться через Лигер. Мой конь боялся воды. Ты подъехал, протянул руку и сказал: «Садись ко мне. Мы поедем вместе». Тогда был сильный туман. Я сидела в седле позади тебя и могла бы свободно ударить тебя мечом в спину и ускакать незамеченной. И тогда я поняла, что никогда и ни за что не смогу причинить тебе боли.

– И ты больше никогда не испытывала ненависти?

– К тебе – нет. Но к другим… Слишком многие ненавидели меня и пытались убить… и получали в ответ то, чего желали мне. Но постепенно… все это стало слабеть… и сходить на нет. И кончилось в тот день, когда я попала к бунтовщикам. Они избивали меня, а я думала только об одном: «Господи, прости их, ибо не ведают, что творят».

Он пытался уложить все это в сознании. Но безуспешно.

– Возможно, – тихо сказал он, – тебе следовало бы на той переправе вонзить меч мне в спину. И все было бы гораздо проще.

– Значит, ты ничего не понял из того, что я сказала. Ненависть – это болезнь. Авель переболел оспой, и никогда уже снова ею не заболеет. А я переболела ненавистью.

Теперь он позволил себе повернуться к ней и взять ее руки в свои. Но разговор был еще далеко не закончен.

– Ты всегда знала, что Одвин тебе не родня?

– Нет. Мне рассказала об этом Заячья Губа.

«Снова ты, матушка. И здесь ты приложила свою руку.»

– Что еще она тебе рассказала?

– Что не знает имен моих родителей. Они будто бы были крестьяне, и их повесили за участие в мятеже. А Одвин из милости подобрал меня в канаве.

– И ты ей поверила?

– А почему бы мне было ей не поверить? Она, конечно, лгала постоянно, а когда не лгала, то не говорила всей правды…

– Это верно, – подтвердил он, ничего, впрочем, не уточнив.

– Но это согласовывалось с тем, что сказал Гермольд.