Последние Каролинги - 2 - [21]

«Иногда она смотрит, как я, говорит, как я, смеется, как я…»

«Брат, как жену, сестру свою принял на ложе…» Он хрипло рассмеялся. Ну нет, куда до него какому-то там папе Григорию, которого, может, и не было на свете никогда!

Отцеубийца и кровосмеситель! Все грехи мои, ни на чью долю уже не достанется! Я и в аду буду королем. И некому, некому, некому отпустить подобные грехи. Нет такого священника, перед которым можно было бы обнажить душу. Фортунат? Да старик умрет от потрясения, когда узнает правду.

Или ты, ни за что убивший родного отца, жалеешь отца духовного? Или просто страшно… страшно, что, если старик сумеет это пережить, он поступит, как поступил бы любой священник, и сделает все, чтобы расторгнуть брак, который сам благословил? Потребует от него навсегда расстаться с Азарикой? А именно так Фортунат и должен поступить. Каким бы он ни был другом, Фортунат все-таки монах. У всякой терпимости есть пределы. Он вспомнил вдруг, как о прошлом годе, когда Азарика крестила своего приемыша, он, чтобы поддержать ее, тоже хотел принять участие в этом обряде. Но Фортунат строго воспротивился. Крестным родителям, сказал он, нельзя вступать в брак, церковь это возбраняет. Если бы у него были силы, он бы посмеялся над этим утверждением. Крестным – нельзя. А брату и сестре – можно? Что здесь скажет церковь? Известно что…

Но он не может на это пойти! Если у него не хватает решимости расстаться с женой, так по крайней мене ее достаточно, чтобы это признать. Не стоит обманывать себя. Никогда в жизни он не сможет увидеть в Азарике сестру. Нет в его чувствах ничего братского. «И в нечестивом союзе они наслаждались»? Да нет, все называется гораздо проще. Он не может без нее жить. Без нее – нет жизни. Так что же тогда – не жить вообще? Не подходит. Трусость. Бегство с поля битвы. Такого он себе и рабом не позволял. Королем – тем более. Оставить государство без защиты, бросить страну, которую собирал своими руками, чтобы его тут же расклевали Вельфы, Арнульфинги, итальянские и германские Каролинги, даны, арабы, мадьяры, ну, кто там еще, подходите! Поднявшись на вершину, он принял на себя непомерно большой долг. Такой, как он полагал, только он и сможет нести. Теперь этот долг может сломать ему хребет.

Но и это не самое страшное, что может его ждать.

Что, если Азарика носит ребенка?

При этой мысли он едва не завыл, ухватившись, чтобы не свалиться, за ствол ближайшего дерева. Он не видел ее около друх месяцев, и первое, о чем собирался спросить по возвращении – об этом.

Что, если она скажет: «Да»?

Как он этого ждал… Сын (он почему-то и мысли не допускал, что у него может быть дочь)… Наследник престола. Продолжатель династии. Выродок и позор рода человеческого.

Будь же ты проклята, мать, ради своей жажды власти и желания видеть сына на престоле сотворившая с ним такое!

Но это проклятие не было искренним. Потому что та же жажда власти и желание видеть своего сына (если он у него будет) на престоле была у него в крови и двигала всеми его поступками. Все связалось в единый узел – преступления, власть, родство, любовь, проклятие – и развязать его было невозможнго. А разрубить его он не мог. Не хотел. В том-то все и дело – привыкши жить по закону своего своеволия, он и здесь не хотел покориться судьбе.

И что же? Покаяться перед Азарикой, рассказать, что у них был общий отец, и он этого отца так, походя, прикончил – как она поступит тогда? Не знаешь. Вот оно что. Не знаешь. «И королева, отрекшись младенца, зачатого в блуде…» Нет, она, конечно, не отречется. Но ясно одно – жизнь ее будет сломана навеки. А ведь она и без того уже вынесла больше тягот и страданий, чем иной женщине выпадет и за сотню лет. И что, если тогда… Давным-давно она сказала, что не переживет его смерти. А то, что случилось, хуже, чем смерть. Гораздо хуже. Значит, такой остается выбор – или расстаться с ней, или обречь ее на смерть.

И даже смерть не разлучит нас.

Да.

Потому что, несмотря на все муки, в сердце его не было раскаяния. Он мог раскаиваться в отцеубийстве (о котором сейчас думал гораздо меньше), но не в своем браке. Он всегда сам избирал свою судьбу (ложная посылка, свойственная большинству людей, мужчин в особенности), изберет ее и на этот раз. Не сдастся.

А это значит: мой грех, мне за него и отвечать. Одному. Слышите, вы, там, на небе и в преисподней, никто не виноват, один я! Никто из людей не знает, никто и не узнает. Обо мне и моих детях не будут петь пьяные солдаты у костров. Буду молчать до самой смерти, а что будет после смерти, это уж мое дело. Пусть проклятие падет на меня. Пусть я его заслужил. Но я сумею нести его и не взвалю на плечи своих близких. Пусть они живут, не зная горя.

Это решение одновременно и придавало силы, и отнимало их. И не ему было судить, сколько в нем было от любви и самопожертвования, а сколько от гордыни и себялюбия. Даже если бы он не был так измучен, как сейчас. И кроме того, где-то в самых глухих тайниках его души крылось сомнение, сможет ли он выдержать избранный свой жребий – никому никогда ничего не говорить, Азарике же в особенности – до конца. Сдержанностью он никогда не отличался. Но он так решил. А собственное решение всегда являло для него последнюю истину.