Последние каникулы - [13]

«Давно я не был на ее концерте, — думал Федор, сворачивая к кинотеатру. — Вечные тренировки, сборы, даже к матери заглянуть некогда. И все впустую, все кончилось тем, что не заступился за Алю…»

На мамин концерт его пропустили бы и так, но он купил билет. Вошел в фойе — оркестр еще не выходил. На скамейках и в креслах сидели немногочисленные зрители. В буфете очередь из пяти человек, стоят за мороженым.

Федор сел недалеко от громадного фикуса, широкими листьями заслонившего сцену. Посмотрел на дверь, где контролер отрывала корешки билетов. Народ пошел гуще. И тут на сцену стал выходить оркестр. Музыканты в черных костюмах неслышно расселись по местам, среди них была одна женщина в черном платье со скрипкой в руке. Высокий блондин у рояля объявил:

— Иоганн Штраус. «Венский вальс».

Сел к роялю, коротко кивнул, и оркестр заиграл.

«Как у них слаженно и хорошо, — думал Федор. — Вместе пришли, сели, играют. И каждый старается помочь партнерам, чтобы получилась музыка… А я когда-то не стал заниматься скрипкой, потом пришел в бокс. Жестокий, жестокий спорт, и главное, мне он оказался не под силу — мало данных…»

Зрители продолжали входить. Попав в фойе, растекались в разные стороны: одни — к шахматным столикам, другие — по лестнице в тир, третьи — к буфету. Лишь немногие занимали места против сцены, но даже и среди них не было единодушия: некоторые молча смотрели на артистов, другие — громко разговаривали и смеялись.

«Артистам надо помогать, им трудно в этой обстановке… Впрочем, эти давно привыкли, это если бы какие-нибудь знаменитые выступали, тогда другое дело, но к знаменитым ходят на поклон! А такие…»

Вальс кончился. Снова встал пианист:

— Выступает солистка оркестра Антонина Опалева!

«Мама! Сейчас выйдет мама…»

Раздались жиденькие аплодисменты. Мама шла высоко подняв голову, придерживая одной рукой длинное темно-бордовое платье. Ох, сколько пережила мама из-за этого платья, когда его испортили в ателье, и оно, по словам мамы, «безнадежно косило», пока одна из маминых подруг не выправила платье, собрав на боку лишнюю материю «под бантик».

Екнуло сердце, Федор придвинулся к фикусу, чтобы мама не заметила его, и стал смотреть на нее сквозь листья. Оркестр начал вступление — несколько энергичных аккордов, затем — тишина и тихая скрипка, словно выплыла со дна океана и вынесла наверх, к солнцу, красивую мелодию…

* * *

У буфета громко захохотали — там стояли парни в полосатых рубашках и джинсах, один из них вытирал лицо носовым платком.

Федор повернулся к сцене. Мама начала петь:

Дождь прошел, и на асфальте лужи…

Он пристально смотрел в ее лицо, в темные, подведенные тушью глаза, на яркие, накрашенные губы. Столько раз он слышал эту песню дома, и там она не трогала его, а здесь заставила сжаться, замереть, чтобы нечаянным скрипом или шорохом ничего не испортить.

Но что это? Рядом с ним толстый, неповоротливый парень со звоном разворачивает шоколадку, ломает ее и протягивает рыжеволосой девице, которая, смеясь, забирает одну половину. Чуть впереди две пожилые женщины похрустывают вафлями, а слева седовласый мужчина открывает золотистую жестянку с монпансье.

И даже те зрители, которые ничего не едят, тоже слушают невнимательно. За шахматным столом двое играют, а человек пять или шесть, наклонившись над ними, следят за игрой.

Только на передних скамейках люди смотрели на сцену, слушали песню. Мама кончила петь, ей аплодируют.

«Что это, как не поражение? Разве она не видит, не чувствует? Это пострашнее, чем у меня в спорте. Надо что-то делать, может быть, уходить… Заняться какой-нибудь простой работой, простой, но почетной, — может быть, водить трамвай или быть воспитателем в детском саду…»

Он долго наблюдал за посетителями кинотеатра, уже не слушая других песен матери, а когда она кончила петь, встал и пошел за ней в артистическую комнату.

— A-а, сынок здесь! — обрадовалась мама. — Как твои успехи, ты победил этого… Митько, кажется?

— Нет. Но это не важно. Собирайся, пошли домой.

Он увидел ее сумку, висевшую на стуле, снял и подал ей. Она засмеялась, повесила сумку обратно, спросила:

— Что с тобой, ты встревожен?

Федор взял ее за руку.

— Неужели ты не видишь, что тебя не слушают? А как они аплодируют? Будто подают милостыню, будто совершенно обессилели от голода и усталости. Зачем тебе это, а главное, зачем твое пение? Идем домой, а завтра вместе устроимся на какую-нибудь работу, хоть улицу подметать, но чтобы не это, не это…

Мама рассмеялась, потрепала сына по щеке:

— Вот негодный мальчишка, уже заметил! А я тебя малышом считала… Но ты не прав, нет. Люди пришли с работы, они устали; весь огромный день они были машинистами, каменщиками, учителями, тянули провода, строили дома… И пришли в кино. Не знают же они, что я — твоя мама, правильно?

«Что она говорит?! Слова обреченной… Почему же они, посетители, не хотят понимать ее так, как она понимает их? И что тут нужно понимать, когда требуется только пять минут внимания и капля уважения к чужому труду?..»

— Куда мне идти, ты подумал? Я ведь ничего не умею. В университете училась — не кончила, архивариусом хотела стать — не стала. А сюда пришла из художественной самодеятельности…