Последние истории - [38]

Я надела свое лучшее цветастое платье, провела по губам кроваво-красной помадой и отправилась в школу. Я не знала, что сделаю или скажу. Надо заворожить двойного человека, чтобы он нас не тронул.

Так я попала к Юрию Либерману. Он сидел, а я стояла. На столе лежал пистолет; дуло целилось в кафельную печь. Я сразу, с порога, заявила, что мой муж хоть и носит польскую фамилию, но не поляк, оба мы униаты, а поскольку дела у нас ладятся — я хорошая хозяйка, и супруг мужчина домовитый, — могут найтись завистники, попытаются возвести напраслину. Я понимала, что это детский лепет. Жалкий клубок лжи. У них ведь есть документы, а там — рубрики, означающие приговор. «Тебя, небось, не любят. Ты такая нахалка», — сказал он по-русски и улыбнулся здоровой половиной лица. Вторая осталась неподвижной.

Я пыталась вычитать из этой двойственности нашу судьбу. Кто-то постучал и вошел. Зазвонил телефон. Либерман вдруг перестал обращать на меня внимание и занялся своими делами. Я растеряла всю свою уверенность и отошла к двери. Лицо коменданта Либермана поворачивалось ко мне то одной, то другой стороной — разговаривая по телефону, он расхаживал по комнате. Взгляд его рассеянно скользил по моим туфлям, ногам и платью.

— Приходи вечером. Сейчас у меня нет времени, — сказал мне Либерман и положил трубку.

Петро я сказала, что навещу тетку Маринку. Перед уходом потихоньку отхлебнула водки; он играл с Лялькой в кухне на полу.

Я пробиралась вдоль забора, стараясь держаться тени, лежавшей между лунными пятнами. Чувствовала, что вспотела, платье под мышками намокло. Часовой не хотел меня пускать; навел автомат и сказал по-русски: «Уходи, женщина», я встала под дерево и, переминаясь с ноги на ногу, глядела на школьные окна. Платье высыхало, меня зазнобило. «Черт бы тебя побрал, Либерман, ты, большевик», — твердила я тихо и зло, уже собираясь вернуться, но тут в окне показалась мертвая часть его лица. Либерман меня не видел, он смотрел на небо, на луну, может, гляделся в нее, как в зеркало, — у обоих ведь было по два обличья.

Я, дрожа, вышла из тени. Лицо за окном повернулось ко мне и исчезло. Через минуту Либерман появился на крыльце. Часовой притворился, будто только что меня увидел. Либерман повел меня по школьному коридору, по лестнице, наверх, туда, где мы с Петро жили после свадьбы. Он вел меня к себе, призрачный жених. Я знала каждую половицу, каждую царапину на стене. В нашей бывшей спальне по-прежнему стояла двуспальная кровать, слишком обшарпанная, чтобы брать ее в новый дом. Там Либерман велел мне сесть. «Как тебя зовут?» — спросил он, медленно и методично раздеваясь; форму перекинул через высокую спинку кровати. Я ответила и перечислила данные Петро, даже дату рождения сказала. Теперь я видела, что вся левая сторона коменданта Либермана спит — левая рука, заканчивавшаяся протезом и бессильно свисавшая вдоль туловища, левая нога, закованная в какую-то поблескивавшую в лунном свете шину. Меня он не стеснялся, точно я была не человек.

Когда он улегся сверху, я подумала, что меня касается только та, живая половина. Тело его было ловким и уверенным. После он сказал, что я красивая, но как-то рассеянно — он ведь и не глядел на меня, — словно просто полагалось чем-то заполнить пространство, что-то бросить в пустоту между оклеенных обоями стен учительской спальни.

Когда я вернулась, Петро и ребенок уже спали. Налив в таз воды, я мылась в темной кухне.

Дрожь отвращения, отпускавшая грехи. И сразу нестерпимые уколы стыда. Не думай об этом, узкогубая Пятница в красном платье. В плите гас огонь.

Я приходила к нему еще несколько раз — это была моя жертва. Увечный восточный божок, непредсказуемый в своих желаниях, готовый на все. Я закрывала глаза. Отворачивалась к обшарпанной стене, но он притягивал мое лицо к своему. Хотел, чтобы я его видела. Потом я стала по нему скучать, скучать по запаху сигарет, которым пропахла чужая, вражеская форма, по сюрпризам, которые преподносил каждый поворот головы. Он был живой и мертвый. Нежный и жестокий. Спал со мной, а после приговаривал людей к смерти. Его отвратительная власть, сродни застывающему желе, и мое желание покориться ей, утонуть, оцепенеть, освободиться от бремени жестов. Я видела Либермана в тот день, когда он приехал на военной машине командовать депортацией Стадницкой, ее родителей, Руцинских и других соседей. Либерман напоминал птицу — глаза у него были пустые, как у петуха. Говорят, русские эмоциональны и сентиментальны. Этот — нет. Может, он вообще не был человеком. «Кто ты?» — спрашивала я, или: «Что с тобой случилось?» Проводила пальцем по длинному шраму, пересекавшему грудь. Он улыбался, закуривал, но ни разу мне не ответил.

Из кухонного окна мы смотрели на длинную, безысходную колонну людей с чемоданами и тюками. Едва светало. Я взяла на руки спящую Ляльку. Петро курил. Может, над нашей дверью был кровью выведен ангельский знак? Юрий Либерман стоял в машине, повернувшись к нам той частью лица, которая не выражала никаких чувств. «Что случилось? Почему не мы? Наверное, завтра». «Рано или поздно он узнает», — думала я. Потом Петро целыми днями спрашивал, все более отчаянно: «Почему не мы?»