Последние Горбатовы - [121]

Ее терзала бессильная злоба, ее давила тоска, ей дышать было нечем.

«Что же он пропал! Воды, воды!» — с мучением думала она… Вот чьи-то шаги неподалеку. Но это не он. В зимний сад вошел высокого, даже чересчур высокого роста мужчина под руку с дамой. Они о чем-то оживленно говорили.

Софи вгляделась — и стиснула зубы.

Да ведь это сестра, Мари, под руку с уродом Барбасовым! Он и здесь… он теперь всюду!

Они ее не заметили.

Показался Владимир с водою. Она жадно выпила и несколько мгновений сидела, переводя дыхание.

— Софи, милая, если тебе дурно, уедем, я отвезу тебя домой! — сказал Владимир.

Она уже была готова согласиться, ей так хотелось уйти куда-нибудь, скрыться, дать волю душившим ее слезам, душившей ее злобе. Но она сейчас же и очнулась.

— Нет, — ответила она брату, — merci, je me sens mieux… [82] иди, оставь меня… иди же, иди… с какой стати обращать на себя внимание!..

Он прошел в залу. Она остановилась, собираясь с мыслями. В ней поднялась вся ее гордость, все ее самолюбие. Еще недоставало, чтобы кто-нибудь заметил ее тоску, ее отчаяние.

«Я больна, — думала она, — и в самом деле больна!.. Мне надо полечиться, надо освежиться от всего этого… Я уеду за границу, теперь самое время… кого-нибудь возьму с собой, найду… Да вот напишу нашей гувернантке-баронессе… Она свободна, она с радостью поедет со мной. А там, может быть, что-нибудь еще и встретится!..»

И, впустив в себя этот тонкий луч надежды, она гордо подняла голову. Вдруг сзади нее, за широкими листьями тропических растений, раздался голос Маши:

— Разве я говорю нет… я говорю только: не торопитесь… Разве вы не согласны со мною?

— Марья Сергеевна, я так счастлив, я согласен на все… Но видите, мне кажется, я брежу, мне не верится этому счастью, — говорил Барбасов.

Они очутились перед Софи, и оба растерянно и испуганно на нее взглянули. Она не сказала им ни слова, смерила их презрительным взглядом и, гордо подняв голову, вышла из зимнего сада. Они стояли несколько мгновений смущенные, как пойманные дети. Но вдруг взглянули друг на друга и весело, громко рассмеялись…

А в зале толпа оживленно, но сдержанно шумела, подобно пчелиному рою. И среди этой толпы выделялось своей странностью бледное и прекрасное лицо Николая Владимировича. Он один не принимал никакого участия в общем оживлении. Он был всем чужой, и от него полупочтительно сторонились. Сам он чувствовал себя в этой толпе очень нехорошо. Она для него имела иной смысл, чем для каждого из составлявших ее. Он видел здесь не только собрание людей, не знакомых ему и неинтересных людей, а чувствовал каждого из них, каждый представлялся ему окруженным своей собственной атмосферой, и некоторые из этих атмосфер, когда он к ним приближался, производили на него болезненное впечатление… Так ему, по крайней мере, казалось… Глядя на человека, он видел в нем нечто особенное, чего не видели другие. Он читал его мысли, понимал его ощущения… Так ему, по крайней мере, казалось… И эти разнородные, бесконечно различные атмосферы, мелькавшие перед ним, и эти читаемые им мысли и чувства время от времени заставляли его вздрагивать, сдвигали его губы в презрительную усмешку. По временам он, взглянув на кого-нибудь, тихонько вздыхал…

С каждой минутой ему становилось тяжелее и тяжелее.

«И это люди! — думал он, — и это люди!»

— Дя-дя! — раздался у его уха таинственный шепот. — В-вам-то я могу шкажать, я решил, я ражведушь с шделаю швадьбу еще лучше этой!

— Хорошо, Коля! — с печальной улыбкой ответил Николай Владимирович.

Он уже не в силах был здесь оставаться. Он отыскал новобрачных, простился с ними и уехал.

XXX. ЧТО ОСТАЛОСЬ

Неизвестно, привела ли бы Софи в исполнение свое намерение «совсем уехать», если бы не заставили ее окончательно решиться на это два «позорных» обстоятельства. Первое из них была женитьба Владимира на Груне.

Он вышел в отставку, женился и уехал в Горбатовское. Но все же у него нашлось еще настолько совести, по мнению Софи, чтоб не настаивать на разных несообразностях, не требовать, чтобы она, Софи, унижалась.

«Cette créature» [83], забравшая его в руки и совсем погубившая, не показалась у них в доме. Они обвенчались тихонько и уехали. Конечно, от этого не было легче, «позор» оставался тем же; но все-таки Софи казалось, что брат ее хотя и совсем тряпка, хотя и никакого нет извинения его ужасному поступку, но он, очевидно, сознает себя виноватым, сознает, что этой créature не место под одним кровом с его сестрою, с его теткой.

А вот у Маши так уж совсем не оказалось никакой совести. Она без всякого стыда объявила во всеуслышание, что «этот неприличный Барбасов» сделал ей предложение и она приняла его. Возмутительнее же всего было то, что никто даже и не поразился ее выбором — никто, и меньше всего Марья Александровна. Она сама была без ума от этого урода и отнеслась к решению Маши с полной благосклонностью, как будто так должно и быть. Но не могла же Софья Сергеевна присутствовать на этой постыдной свадьбе.

Со свадьбой не спешили, но Барбасов бывал в доме в качестве жениха. И Софья Сергеевна, быстро собравшись, списалась со своей бывшей гувернанткой, уехала в Москву и с нею вместе отправилась в заграничное путешествие…