Последние дни земной жизни Господа нашего Иисуса Христа - [16]
Явно было, что сердце Марфы, пораженной скорбью, имеет нужду в сильном движении, чтобы пробудиться от безнадежности. И Господь начал вещать к ней тем возвышенным языком, который приличествовал только Сыну Божьему, имеющему жизнь в Самом Себе и могущему даровать ее кому и когда угодно.
«Я есмь, — продолжал Иисус, — воскресение и живот! Веруяй в Мя, аще и умрет (телесно), оживет, и всяк живый и веруяй в Мя, не умрет во веки. (Ибо смерть телесная, которой подвергаются верующие, не есть собственно смерть, а только перемена бытия худшего на лучшее). Емлеши ли веру сему?»
Такое требование безусловной веры заставляло ожидать от Требовавшего чего-то необыкновенного. Казалось, Иисус Христос хотел внушить, что для Него не нужно никакого условия, чтобы получить что-либо от Бога (как говорила Марфа), — что Он Сам есть источник всех благ и всех даров.
Марфа чувствовала, что ею сказано нечто не так; видела, что Господь не совсем доволен ее словами; не знала, на что именно нужна ей вера и чего ей должно ожидать от Господа, но напоминание о вере было чувствительно для сердца нежного; им предполагалось в ней сомнение о достоинстве Учителя, которое она почла бы для себя величайшим несчастием. Это как бы пробудило ее. «Ей, Господи, — воскликнула она, — я всегда верила и теперь верую, что Ты Христос, которому надлежало придти для спасения мира!»
Справедливо замечено еще отцами Церкви, что после исповедания Иисуса Сыном Бога живого (Мессией), которое произнес некогда Петр, еще никто не исповедовал Его с такой силой обетованным Мессией и Спасителем мира, как делает теперь Марфа. Но несмотря на живость и искренность ее веры, мысль о воскресении брата, которую именно хотел возбудить в ней Господь, и теперь осталась для нее чуждой. Она могла ожидать от Господа всего, — только не возвращения своей потери, которую почитала невозвратимой. Таково свойство тех, которые долгое время колебались между надеждой и страхом и наконец предались печали: истощенное сердце становится бесчувственным; как прежде, когда оно еще могло надеяться, все ободряло и питало его, в чем человек с холодным размышлением не нашел бы для себя никакого ободрения, так после ничто не может его воодушевить. Поэтому не должно удивляться, если Марфа как бы противоречит самой себе; и начав верой, когда Иисус Христос еще не подал признака надежды, потом, несмотря на явные намеки на предстоящее чудо, представляется безутешной и непонимающей. Сердцу, пораженному скорбью, такие противоречия весьма естественны: и в Марфе верующей, колеблющейся, недоумевающей видим изображение всех страдальцев. Впрочем, и последние слова Господа при всей их разительности и способности возбудить надежду на воскрешение Лазаря заключали в себе довольно темноты, чтобы служить испытанием веры. Безутешной Марфе могло казаться, что Учитель преподает ей наставление о том, что всякому верующему в Него не должно заботиться о земном и временном, ниже о самой жизни и смерти, потому что его ожидает блаженство вечное, перед которым временные потери и страдания ничего не значат.
Господь не сказал ничего на слова Марфы, хотя разговор казался еще неоконченным. Смущенная Марфа не могла не почувствовать, что гораздо лучше было бы, если бы при ней находилась сестра ее, которая, чаще беседуя с Господом, привыкла понимать Его возвышенные беседы. Тем приятнее было, когда Учитель, как бы желая вывести ее из замешательства, велел идти домой и пригласить Марию. Сам Он не пошел в дом их, скорее всего, потому что иначе пришлось бы снова возвращаться на гроб Лазаря, который, по обыкновению иудеев, находился вне селения. Но Марфе представилось, что Ему неугодно появляться в многочисленном собрании иудеев, находившихся с Марией. Потому, придя домой, она тайно от гостей сказала сестре, что Учитель (так называли они своего Божественного Друга, Который всегда поучал их чему-нибудь) здесь и зовет ее.
Мария немедленно последовала за сестрой, не сказав никому, куда она идет и зачем.
Иисус оставался на том же месте, где встретила Его Марфа, отдыхая от пути и занимаясь беседой с учениками.
Первая мысль, возникшая в Марии при взгляде на своего Учителя, была та же самая, которая обнаружена Марфой. «Ах, Господи! — воскликнула она, упав к стопам Его, — если бы Ты был здесь, брат наш не умер бы!» В этом восклицании выражалась вся полнота ее чувствований — и прежняя надежда, и настоящая безутешность, и любовь к брату, навсегда потерянному, и уважение к Учителю, нечаянно явившемуся. Более ничего не могла она сказать: одни слезы свидетельствовали о том, что происходило в ее сердце!
Иисус Христос еще не начал Своей беседы с Марией, как явилось перед Ним все печальное общество иудеев, находившихся в доме Лазаря. Как только Мария по первому знаку сестры оставила их, им пришло на мысль, что она пошла на гроб брата, чтобы там снова предаться слезам. Не идти за ней казалось неблагопристойностью. Но выйдя из селения, они, к удивлению своему, нашли ее у ног Иисуса. Взгляд на первое свидание друзей и знакомых после того, как одни из них потерпели какую-либо великую потерю, всегда имеет в себе нечто трогательное. Величие Иисуса, о Котором все думали, что Он повелевает природой, слабость и беспомощность осиротевших сестер, которые, обливаясь слезами, искали у ног Его утешения, еще более усугубляли эту трогательность. Из иудеев многие не могли удержаться от слез; других побуждало к тому же само приличие: все молчали и все плакали!
