Последние дни Помпеи - [20]

Грустно поник он головой и сидел тихо, погрузись в свои думы, время от времени вытирая рукавом глаза. Сердцем он был у своего сына, — того молодого гладиатора, которого Бурбо обозвал тогда молокососом. Медон не заметил, что от города быстро приближался кто-то, направляясь прямо к нему. Он поднял голову только тогда, когда подошедший остановился перед ним и нежно его окликнул:

— Отец!

— Сын мой, мой Лидон! Это ты? — воскликнул обрадованный старик. — А я мыслями только что был с тобой.

— Очень рад, — сказал сын, почтительно касаясь его колен и бороды. — Скоро, быть может, навсегда останемся вместе, не только мысленно…

— Да, мой сын, только не на этом свете, — печально возразил старик.

— Не говори так, отец; смотри бодрее, как я. У меня твердое убеждение, что я выйду победителем, и тогда за деньги, которые я получу, я покупаю тебе свободу!

— Не греши, мой сын, — сказал Медон, поднимаясь потихоньку и уводя Лидона в свою собственную маленькую горенку, примыкавшую к прихожей. — Твои побуждения благородны, благочестивы и полны любви, но дело твое — греховное, — продолжал старик, убедившись, что их никто не подслушивает. — Ты рискуешь жизнью ради свободы отца — это еще простительно, но ведь твоя победа будет стоить жизни другому. А это — смертный грех, которого ничем нельзя оправдать. Оставь это! Пусть лучше я останусь всю жизнь рабом, чем покупать свободу такою ценой!

— Тише, отец, тише! — начал немного нетерпеливо Лидон. — С этим новым вероучением, о котором, — прошу тебя, — ничего мне больше не говори, потому что боги, даровав мне силу, лишили совершенно ума, и я ни слова не понимаю из того, что ты мне часто проповедуешь, — с твоим новым вероучением, — говорю я, — ты приобрел очень странные понятия о том, что правильно и что неправильно! Прости, если я причиняю тебе боль, но подумай только, с кем я буду бороться? Ведь если б ты только знал несчастных, между которыми я нахожусь ради тебя, то ты бы сказал, что я очищаю землю от жестоких людей, если я уберу кого-нибудь из них с дороги. Это — звери, жаждущие крови; дикие, бессердечные изверги, которых ничто не привязывает к жизни, которые хотя не знают страха, но не знают за то ни благодарности, ни сострадания, ни любви. Они созданы для своего ремесла, а это значит — убивать без сожаления и умирать без страха. Разве твои боги, как бы ты их ни называл, могут гневаться, глядя на бой с этими чудовищами? Ах, отец, если они посмотрят сверху на нашу землю, они нигде не увидят более святой жертвы, чем та, которую приносит благодарный сын своему престарелому отцу!

Бедный старый раб, еще недавно только обращенный, не знал, какими доводами он мог бы просветить это мрачное и в то же время — такое прекрасное в своем заблуждении невежество. Ему хотелось бы броситься сыну на грудь, но он удержался от этого, а при новых попытках высказать ему свое осуждение — слезы заглушили его голос.

— Да, наконец, если твой Бог (ведь ты, кажется, допускаешь только одного Бога?), — начал опять Лидон, — если Он действительно — благая сила, как ты уверяешь, то Он знает, что именно твоя вера заставила меня принять то решение, которое ты осуждаешь.

— Каким это образом? что ты хочешь сказать? — удивленно спросил старик.

— Ты знаешь, — начал рассказывать сын, — что я ребенком еще был продан в рабство, и в Риме, по завещанию моего господина, у которого я имел счастие заслужить особое расположение, я получил свободу. Я поспешил в Помпею, чтобы увидеться с тобою. Здесь я нашел тебя, уже слабого и старого, во власти капризного хозяина. Ты незадолго принял новое учение и твое рабство стало тебе вдвойне больнее, потому что пропало сознание привычки, в силу которой выносятся иногда самые тяжелые вещи. Разве ты сам же не жаловался мне, что приходится исполнять иногда то, что тебе, как рабу, не было противно, а, как назарянину, отягчает совесть? Разве ты не вздыхал, рассказывая, какую душевную пытку ты переносишь, когда тебя заставляют оказывать почитание богам, от которых отвращается все твое существо? Понять твои мучения я не мог, но они разрывали мое сердце, потому что ведь я твой сын, и от жалости у меня только и мыслей было, как бы помочь тебе. И вот мне пришла в голову мысль: «у тебя нет денег, — сказал я сам себе, — но у тебя есть молодость и сила». Я пошел, справился о сумме, необходимой, чтобы выкупить тебя, и в то же время узнал, что обычная плата гладиатору за победу почти вдвое больше, чем нужно для этого. И я стал гладиатором! Я присоединился к этой шайке, выучился их ремеслу и благословляю ловкость, которую приобрел: она даст мне возможность освободить моего отца!

— Ах, если бы ты мог послушать Олинфа! — со вздохом сказал старый раб, все более восхищаясь самоотверженной любовью сына, но тем не менее по-прежнему будучи убежден в греховности его предприятия.

— Я готов слушать весь мир, но только тогда, когда ты уже не будешь рабом, — сказал с загоревшимся радостью взором гладиатор. — Под твоей собственной кровлей, отец, ты можешь тогда проповедовать этой тупой голове целые дни и ночи твою премудрость, если это доставляет тебе удовольствие. А уж какое местечко я выискал для тебя! Светлый домик, весь в зелени, на краю города, где ты можешь с утра до вечера сидеть на порожке и греться на солнце. Вино и масло я буду тогда продавать за тебя, сам буду то и другое делать, — все буду делать, чтоб только скрасить твою старость. Ах, как мы будем счастливы! И все это может доставить цена победы. Ну, так развеселись же, мой добрый старичок! А теперь мне надо идти, пора уже, наверно ланиста (учитель фехтования у гладиаторов) уже ждет меня. Благослови, отец!