Последние дни Помпеи - [14]
— Кто этот циник? — спросил какой-то купец стоявшего рядом ювелира.
— Это Олинф, — ответил ювелир, — отъявленный назарянин!
Купец содрогнулся.
— Ужасная секта, — сказал он тихим, испуганным голосом. — Ходят слухи, что они в своих ночных собраниях начинают свое ночное служение с того, что убивают новорожденного младенца; они стоят за общинное владение имуществом и за ограничение торговли до возможно крайних пределов. Если подобные новшества будут приняты, что будет тогда с нами, несчастными купцами и ювелирами?
— Ты прав, — сказал ювелир. — Смотри-ка, как он высмеивает процессию и жестами своими и взглядами. Это все поджигатели и заговорщики; они отрицают богов; это они ведь подожгли Рим при Нероне…
Когда к этим двум присоединились еще третий и четвертый, Олинф заметил, что он становится предметом их далеко недвусмысленных речей и жестов и, завернувшись в свой плащ, тихими шагами удалился с форума. На другом конце площади он столкнулся с юношей, бледное, серьезное лицо которого он сейчас же узнал. Это был Апесид, закутанный в широкий плащ, отчасти скрывавший его жреческое одеяние.
— Мир тебе, — сказал, поклонившись ему, Олинф.
— Мир… — повторил жрец таким глухим и полным уныния голосом, что звук его, как ножом, резнул по сердцу назарянина.
— Это приветствие заключает в себе все доброе, — продолжал Олинф, — без добродетелей не можешь ты иметь мира. Как радуга, спускается мир с небес на землю, но начало его теряется в небе. Небо купает его в лучах своего света, а порождают его слезы и облака; он есть отражение вечного света, обетование прекрасного душевного покоя, знамение великого союза Бога и человека. Мир тебе!
Апесид громко вздохнул, но, заметив приближение нескольких любопытных, которым, видимо, очень хотелось знать о чем могут разговаривать жрец Изиды и известный назарянин, он шепотом сказал Олинфу:
— Здесь мы не можем разговаривать; я последую за тобою на берег реки, там в это время нет гуляющих.
Они разошлись таким образом, чтобы через несколько времени вновь сойтись, по разным дорогам, на берегу Сарна, который в наше время превратился в ручей, а тогда выносил в море по своим волнам большие парусные суда. В прилегающей роще были расставлены скамейки, и на одной из них, в тени, уселась эта странная пара: последователь новейшего вероучения и служитель самой древней в мире религии. Олинф первый нарушил молчание вопросом:
— Хорошо ты чувствуешь себя под этой жреческой одеждой, с тех пор как мы беседовали с тобой в последний раз о разных священных предметах? В жажде божественного утешения ты обращался к оракулу Изиды и почерпнул ли там желаемое утешение? Ты отворачиваешься, вздыхаешь, — это ответ, какого я и ожидал!..
— Ах, Олинф, ты видишь перед собой несчастного, разбитого человека, — сказал с горечью Апесид. — Я дал прельстить себя таинственными обещаниями обманщика, но как скоро я разочаровался, облекшись в эту одежду! Стремясь к истине, я сделался служителем лжи и должен был принимать участие в таких действиях, которые мне противны и возмущают мою душу. Но завеса спала с моих глаз: тот египтянин, перед которым я преклонялся, считая его образцом добродетели и мудрости, которого я слушался, как бога, недавно опять показал себя притворщиком и плутом. Земля потемнела вокруг, я словно в какой-то мрачной бездне и не знаю, есть ли над нами там — наверху боги или мы какие-то случайные существа? Расскажи мне о твоей вере, разреши мои сомнения, если это в твоей власти!
— Я не удивляюсь, — сказал Олинф, — что ты попал в эти сети, что ты мучаешься сомнениями. Еще восемьдесят лет тому назад, люди не имели уверенности в бытии Божием, не знали о будущей жизни. Новый закон открыт для тех, кто имеет уши, чтобы слышать, — небо открылось тому, кто имеет глаза, чтобы видеть: внимай же и поучайся!
И со всем жаром человека, сердце которого преисполнено веры и стремления убедить и других, Олинф изложил перед Апесидом сокровища веры и обетования Нового Завета. Со слезами на глазах он рассказал о чудесах и страданиях Христа; потом перешел к славному воскресению Господа; описал духовное небо, ожидающее праведника, а с другой стороны — вечные муки, как возмездие за грехи и пороки. Благоговейно, с глубоким вниманием слушал его Апесид, воспринимая своей жаждущей света душой простые и убедительные истины нового учения. Величие обетований увлекало его, утешения их врачевали и успокаивали его больную, усталую душу. Когда Олинф заметил действие, производимое его речью, когда он увидел, что щеки молодого жреца покрылись румянцем, а глаза засияли мягким светом, он взял его за руку и сказал:
— Пойдем, проводи меня в наш скромный домик, где мы собираемся, — небольшая горсточка верующих; послушай наши молитвы, посмотри на искренность наших покаянных слез; прими участие в нашей скромной жертве, которая состоит не в принесении на алтарь животных или цветов, а в чистоте наших мыслей. Цветы, которые мы там приносим, неувядаемые, — они будут цвести и тогда, когда нас уже не будет в живых, они будут сопровождать нас за пределы гроба, будут цвести в небе, потому что они выросли в сердцах и составляют часть нашей души; наши жертвенные цветы — это побежденные искушения и оплаканные грехи. Пойдем, пойдем, не теряй ни минуты, готовься уже теперь к серьезному пути от мрака к свету, от печали к радости, от гибели к бессмертию. Сегодня день Господень, день Сына Божия, день, который мы особенно посвящаем молитве. Хотя мы собственно, по правилам, собираемся ночью, но некоторые уже собрались и теперь. Какая радость, какое торжество будет у нас, если мы приведем заблудшую овцу в священную ограду!
