Последние дни - [5]
Когда дверь за ним закрылась, он обнаружил, что в комнате, кроме него, никого нет. Попытался побороть одиночество, раскладывая предметы туалета, одежду, книги. Попробовал воодушевиться от мысли, что живет на Кабульской улице, а Кабул — столица Афганистана; но куда там. То и дело подавал голос сливной бачок. Он придвинул небольшой столик под лампу, взял непользованную тетрадь, сел перед чистой страницей и стал карябать по ней пером. Винсен Тюкден знал, что этот день был великим днем и что открывается новый этап его жизни. Так что для дневника требовалась новая тетрадь. На первой странице он написал только: «Дневник, начат 12 ноября 1920 г.», а на второй вывел несколько с претензией выбранных эпиграфов:
О, есть в твоем характере что-то таинственное и сумрачное, что заставляет меня содрогаться; Бог знает, к чему приведет тебя чтение столь многих книг!
(Стендаль)
Διχα δ’αλλων μονοφρων ειμι
Октав считал, что склонен к философии и глубокомыслию.
(Стендаль)
Затем ему захотелось описать свой первый день, но ничего не вышло. Живучая тоска жирнючим клопом впилась ему в самое темечко. Когда-то он представлял, он предполагал, он был уверен, что в первый же день в Париже, а точнее, в первую ночь он… ну да, переспит с женщиной. Но этого не случилось. И не случится — разве что служанка поднимется сюда и с притворным видом спросит, не нужна ли ему пепельница, и это будет означать, что она в порыве страсти готова пасть в его объятья.
Но что-то она не шла.
Он услышал, как рядом кто-то дернул за цепочку. Да уж, хуже комнаты в отеле нет, а он, трус, не посмел возмутиться. Впрочем, он пробудет здесь только полтора месяца; арии сливного бачка полтора месяца можно потерпеть. Облечь день в прозу не удавалось. Тогда он попробовал облечь его в стихи. Вот что получилось:
НОЯБРЬ 1920
ВЫХОД НА ПРАВУЮ СТОРОНУ
Это было коротко и плохо.
Он побродил по нескольким квадратным метрам комнаты, разделся, почистил зубы, праведником лег в постель и уснул, испытывая душевную пустоту и томление в чреслах, но прежде вспомнил, что семейные традиции требуют навестить бабушку, жившую на улице Конвента.
На следующее утро он отправился проведать Жана Ублена, одноклассника, снимавшего меблированную комнату на улице Галланд. Застал: тот читает книгу о покойничках, вещающих во мраке.
— Ты никак спиритом заделался?
— Да нет. Почитываю от случая к случаю. Здорово интересно. Нашел на книжном развале.
— Знаем такое. Спиритизм — это чушь.
— Потом обсудим.
— Ладно. Увидишь, что это несерьезно.
— Ладно, обсудим потом. Когда ты приехал?
— Вчера в час. Буду жить в отеле на Кабульской улице, пока родители не переедут в Париж.
— Отель-то ничего?
— Да. Совсем не для студентов. Для туристов, для тех, кто здесь проездом. В Квартале[19] я бы жить не хотел.
— Где ешь?
— Вчера в «Шартье». Сегодня посмотрим. Где-нибудь еще.
— А я ем здесь. Гляди.
За ширмой стояла маленькая газовая плитка и большая кастрюля. Ублен показывает ее содержимое.
— Я варю рис на неделю. И не знаю забот. Иногда покупаю рыбу. Ем почти задаром, как японцы.
— Значит, ты веришь в реинкарнацию?
— Не вижу связи. Хотя в реинкарнацию я, естественно, верю. Я вегетарианец по убеждению.
— Но рыбу ешь?
— Как японцы.
— Про спиритизм я все знаю. Ты поймешь, что это несерьезно.
— А ты, значит, за серьезное?
— Я за жизнь. А эти людишки жизнь ненавидят. Ненавидят обыденную жизнь.
— «Ах, как обыденна жизнь», писал поэт, которого ты цитировал мне в прошлом году.
— Паршивый поэт. Да здравствует метро, долой реинкарнацию!
— Тебе бы все шутить.
— Я люблю жизнь.
— Что успел сделать в Париже?
— А что, по-твоему, я мог успеть?
— Я тебя спрашиваю.
— А ты чем занимаешься?
— Хожу в Святую Женевьеву.
— Ты ходишь в церковь?
— Ты что, это библиотека. Увидишь, там можно найти что угодно. Еще есть библиотека в Сорбонне. Кстати, ты выбрал старую программу или новую?
— Новую.
— А я старую, она проще.
— А я новую. Она сложнее.
