Последние девушки - [6]

– Потому что она до сих пор держится в тени и вряд ли осмелится показаться на публике после всех этих лет.

– Повезло.

– Так что кроме тебя больше некому, – говорит Куп, – вот почему я решил приехать и лично тебе все сообщить. У меня нет возможности заставить тебя делать что-то против твоей воли, но на мой взгляд, подружиться с прессой – неплохая идея. Поскольку Лайза мертва, а Саманта где-то прячется, ты последнее, что у них осталось.

Я лезу в сумочку и беру телефон. Ничего. Ни звонков, ни сообщений. Лишь несколько десятков электронных писем по работе, которые я не успела прочесть утром. Я выключаю аппарат – в виде временной меры. Журналисты до меня в любом случае доберутся, в этом Куп прав. Не устоят перед такой возможностью и попытаются получить комментарий от единственной Последней Девушки, оставшейся в их распоряжении.

В конце концов, они сами нас и породили.

На языке киноманов Последней Девушкой называют единственную женщину, оставшуюся в живых в конце фильма ужасов. Мне, по крайней мере, объясняли так. Я никогда, даже до событий в «Сосновом коттедже», не любила смотреть все эти кинострашилки из-за всей этой искусственной крови, пластмассовых ножей и персонажей, которые вели себя так глупо, что я, хоть и чувствуя себя виноватой, думала, что они заслужили смерть.

Вот только случившееся с нами не было фильмом. Это была реальная жизнь. Наша жизнь. Кровь была настоящей. Ножи – стальными и кошмарно острыми. А те, кого убивали, уж точно этого не заслуживали.

Но нам каким-то образом удалось громче закричать, быстрее побежать или дать более достойный отпор. Мы выжили.

Не знаю, кто первым использовал это прозвище в отношении Лайзы Милнер. Скорее всего, какая-нибудь газетенка на Среднем Западе, в тех краях, где она жила. Очередной репортер решил проявить креативный подход при описании убийств в студенческом женском клубе и придумал этот ярлык. Он стал популярен только потому, что случайно оказался достаточно жутким, чтобы его подхватил Интернет. На него набросились все эти недавно созданные новостные сайты, жаждущие внимания читателей. Не желая выпасть из тренда, их примеру последовали и печатные СМИ. Сначала таблоиды, потом газеты посолиднее и, наконец, журналы.

Трансформация завершилась буквально за несколько дней. Лайза Милнер теперь была не просто выжившей жертвой резни. Она превратилась в Последнюю Девушку – сошедшую прямо с экрана героиню фильма ужасов.

Четыре года спустя это случилось с Самантой Бойд, а еще через восемь лет – со мной. И хотя за истекшее время происходили и другие убийства с большим количеством жертв, ни одно из них не привлекло к себе такого внимания, как наши. Мы были теми, кому в силу тех или иных причин посчастливилось выжить там, где все остальные умерли. Прелестные девушки в крови. И поэтому к каждой из нас по очереди относились как к редкой экзотической диковинке. Как к прекрасной птице, которая лишь раз в десять лет простирает свои яркие крылья. Или к цветку, воняющему, как протухшее мясо.

Внимание публики, обрушившееся на меня в первые месяцы после «Соснового коттеджа», колебалось от доброго до странного. Иногда и то, и другое вместе, как в письме от одной бездетной четы, предложившей оплатить мне обучение в колледже. В своем ответе я отклонила их великодушное предложение и потом больше никогда о них не слышала.

Остальные письма заставляли нервничать куда больше. Я потеряла счет посланиям одиноких юных готов и заключенных, выражавших желание ухаживать за мной, жениться на мне и лелеять меня в объятиях своих татуированных рук. А какой-то автомеханик из Невады дошел до того, что предложил приковать меня цепью в своем подвале, чтобы больше никто не мог причинить мне зла. Его искренность пугала, будто он и в самом деле считал, что совершит благородный поступок, посадив меня таким образом под замок.

Потом пришло письмо, в котором утверждалось, что меня надо прикончить, что быть зарезанной – моя судьба. Без подписи и обратного адреса. Я отдала его Купу. Просто так, на всякий случай.

Мной овладевает тревога. Все из-за «Ксанакса» с сахаром, которые молниеносно распространяются по телу, как наиновейший клубный наркотик.

– Я знаю, все это очень тяжело, – говорит Куп, чувствуя перемену в моем настроении.

Я киваю.

– Хочешь, уйдем отсюда?

Я киваю снова.

– Тогда вперед.

Вставая, я замечаю, что нянька по-прежнему делает вид, будто занята ребенком, и изо всех сил старается не смотреть в мою сторону. Возможно, она узнала меня и от этого почувствовала себя неловко. Со мной такое уже бывало.

Направляясь к выходу, в двух шагах за Купом, я незаметно подхватываю со стола ее «Айфон».

Когда я выхожу на улицу, он уже лежит на дне моего кармана.

Куп провожает меня домой, шагая чуть впереди, будто тайный агент. Мы оба выискиваем глазами на тротуаре представителей СМИ. Пока никого.

Когда мы подходим к моему дому, Куп останавливается прямо перед темно-бородовым навесом над входной дверью. Элегантное, просторное здание выстроено еще до войны. В основном мои соседи – седовласые светские дамы и щеголеватые геи средних лет. Я не сомневаюсь, что Куп, глядя на мой дом, каждый раз удивляется, как это кулинарный блогер и государственный защитник могут позволить себе снимать квартиру в Верхнем Вест-Сайде.