Последнее правило - [12]

На улице собачий холод и почти пятисантиметровый слой снега. Я так оживился, услышав о преступлении, что забыл надеть сапоги вместо кроссовок. Мой горный велосипед каждый раз заносит на поворотах.

Указанный адрес — на автотрассе штата. Я знаю, что приехал куда нужно, потому что вижу четыре полицейские машины с включенными мигалками. Тут же находится деревянный столб с развевающейся на ветру полицейской лентой (желтой, а не оранжевой). И видна цепочка следов. Брошенная машина, «понтиак», стоит, припорошенная снегом, у обочины дороги.

Я достаю тетрадь и записываю: «Автомобиль брошен по меньшей мере двенадцать часов назад, до снегопада».

Я прячусь в ближайших кустах, когда подъезжает еще одна полицейская машина. Этот автомобиль не имеет отличительных знаков — обычная машина, если не считать полицейской мигалки, которая магнитом крепится к крыше. Из машины выходит высокий рыжий мужчина. На нем черное пальто и тяжелые сапоги. На одной руке лейкопластырь.

Все эти подробности я тоже заношу в тетрадку.

— Капитан, — приветствует его вышедший из-за деревьев полицейский. Он в форме, зимних ботинках и перчатках. — Извините, что пришлось вас побеспокоить.

Капитан качает головой.

— Что мы здесь имеем?

— Мужчина совершал пробежку и обнаружил в лесу труп. Парень полуодет, весь в крови.

— Кто, черт возьми, бегает ночью среди зимы?

Продолжая держаться в тени, я иду за ними в лес. Площадка вокруг тела освещается прожекторами, поэтому можно подробно записать улики.

Труп лежит на спине. Глаза открыты. Брюки приспущены до лодыжек, но он в трусах. Костяшки пальцев ярко-красные от крови, равно как ладони, колени и икры. «Молния» на куртке расстегнута, на ноге не хватает одной кроссовки и носка. Снег вокруг розовый.

— Ах, чтоб тебя! — восклицает капитан.

Он опускается на колени, надевает резиновые перчатки, которые достал из кармана, и внимательно осматривает тело.

Я слышу звук шагов двух человек, и в освещенный круг выходит еще один мужчина в сопровождении полицейского в форме. Полицейский бросает взгляд на труп, становится белым как мел, и его рвет.

— Господи Иисусе! — восклицает второй.

— Привет, шеф, — отвечает капитан.

— Самоубийство или убийство?

— Пока не знаю. Хотя похоже на изнасилование.

— Рич, парень с головы до пят в крови лежит здесь в одном исподнем. Ты полагаешь, его изнасиловали, а потом он совершил харакири? — фыркает начальник полиции. — Я знаю, что у меня не такой богатый опыт детективной работы, как у тебя, — ты ведь уже пятнадцать лет работаешь в Таунсенде, но…

Я смотрю на записи в своей тетради. Что предпринял бы доктор Генри Ли? Он бы более внимательно осмотрел повреждения. Он бы разобрался, почему на снегу только кровь от ссадин — эти розовые следы — и нет ни капель, ни брызг. Он бы обратил внимание на следы на снегу. Одни, судя по единственной кроссовке, оставшейся на ноге жертвы, принадлежат погибшему. Другие — бегуну, обнаружившему тело. Он бы задался вопросом: почему после изнасилования жертва все еще в трусах, когда остальные предметы одежды сняты?

Я так замерз, что дрожу. Топаю замерзшими ногами в кроссовках. Потом бросаю взгляд на землю, и внезапно все становится предельно ясным.

— На самом деле, — говорю я, выходя из тени, — вы оба ошибаетесь.

РИЧ

Я не знаю, зачем обманываю себя, откладывая все на выходные. Мною всегда движут лучшие намерения, но что-то постоянно мешает. Например, сегодня я собирался залить на заднем дворе каток для Саши, своей семилетней дочери. Она живет с моей бывшей женой, Ханной, но с пятницы на субботу ночует у меня. Дочь в настоящее время планирует попасть в американскую сборную по фигурному катанию (если не передумает и не станет поющим ветеринаром). Я рассчитывал, что она с радостью поможет мне залить каток, который я соорудил на заднем дворе, размером два на четыре метра. Всю неделю после работы я натягивал брезент, чтобы успеть к пятнице. Я обещал: когда в субботу она проснется, то уже сможет кататься на коньках.

Единственное, чего я не учел, так это то, что на улице будет собачий холод. Как только поднялся ветер, Саша тут же начала хныкать, поэтому я все переиграл и повез ее на ужин в Берлингтон — она страстная поклонница одного заведения, где можно рисовать на скатертях. На обратном пути она заснула в машине, а я продолжал подпевать Ханне Монтане. Заношу дочь наверх, в ее спальню. В берлоге холостяка это царство розового цвета. После развода дом остался за мной, но Ханна почти все из него вывезла. И сейчас для меня странно, забирая Сашу из ее нового дома, видеть, как на моем старом диване разлегся ее отчим.

Дочь ворочается, когда я ее раздеваю и натягиваю ночную рубашку, но потом вздыхает и сворачивается калачиком под одеялом. Я стою и просто смотрю на нее. Чаще всего быть единственным детективом в захудалом городишке означает стать заведомым неудачником. Платят гроши, а дела я расследую настолько скучные, что даже не о чем писать в местной газете. Но я делаю все для того, чтобы Саше, по крайней мере в этом крошечном уголке, было немного безопаснее.

И это придает мне сил.

Да… и еще возможность выйти на пенсию после двадцати лет службы.