Последнее послание из рая - [5]

Мы спускались по реке на шлюпках и в конце каждого этапа должны были разбивать вечером лагерь и сниматься на следующее утро. У Эдуардо на плечах появились ожоги второй степени, хотя он все время защищался майкой, кепи с огромным козырьком и суперзащитными кремами. Майка над ожогами намокала, и он очень страдал. Он, конечно, был в длинных брюках, чтобы не обжечь ноги. На него было жалко смотреть. Пока мы купались на глубоких местах реки и прыгали с мостов, он прятался под каким-нибудь деревом. Эду надевал шорты или купальный костюм только вечером, когда мы собирались на ужин, после которого следовали игры. В первые дни, когда его положение стало поистине ужасным, инструкторы предложили ему проехать вдоль реки на «лендровере», который перевозил наши съестные припасы. Эду воспринял такое предложение очень болезненно. После этого он и в самом деле появлялся только в лагере, а по вечерам свет костра освещал его одинокую фигуру, и он был похож на настоящего князя тьмы во мраке ночи.

* * *

К тому времени, когда Таня поступила в университет, телевизор уже давно перестал меня интересовать. Я бесцельно бродил с портативным стереофоническим магнитофоном и без конца слушал музыку, да все думал о Тане, конечно же, только потому, что больше думать было не о чем. Можно сказать, что голова моя отнюдь не была забита идеями, больше всего в ней было того, что я видел и слышал, иначе говоря, вещей, мне не принадлежавших. Так оно и должно было быть, потому что я уже привык к тому, что ничего своего не имею. День мой проходил так: «Оставь мне машину», «Дай мне денег», «Купи мне гоночный автомобиль», «Мне нужна шариковая ручка», «Можно, я вернусь в три часа?» Даже само время мне не принадлежало. Я превратился в настоящего попрошайку. С девушками картина была такая же: «Поцелуй меня», «Можно я тебя обниму?», «Пожалуйста, пойдем со мной на концерт», «Хочешь, пойдем куда-нибудь вместе в субботу?» Если девушка соглашалась, то в дальнейшем приходилось просить денег и машину, которую я водил по поселку, не имея водительского удостоверения. Бывало и так, что приходилось просить какого-нибудь приятеля одолжить мне на вечер рубашку.

Приходящую домработницу я должен был просить поменять мне простыни на кровати и погладить мои джинсы, на что она отвечала, что их вообще не гладят, иначе я буду похож на неизвестно кого. Я считал хорошим тоном, прося у киоскера газету и расплачиваясь за нее, говорить и в том и в другом случае спасибо. Потом я начал отказываться от этой привычки и стал говорить: «Банку пива, хорошо охлажденного», – и уже не благодарил, получив ее. Мистер Ноги был просто омерзителен: «Можно поговорить с твоей мамой?» Я отвечал ему сквозь зубы, потому что тренер был для меня пустым местом, и он это знал. Он знал, что я не препятствую его встречам с матерью, не требую взамен никакой компенсации. И однажды я резко ответил ему:

– Нет.

– Почему? – спросил он, удивленный и настороженный. – Что, ее нет дома?

– Она дома, но сейчас принимает душ, – ответил я и повесил трубку.

В тот день моя мать все время прохаживалась около телефона и поглядывала на него. Она даже разнервничалась до того, что решила сама позвонить тренеру. Когда мать повесила трубку, то посмотрела на меня со злостью и страхом.

– Я возьму машину и поеду в кино.

– Ты хоть понимаешь, что у тебя нет водительского удостоверения?

– Не хочу ждать автобус.

Получалось так, что я оставлял мать без машины, на которой она могла бы поехать к мистеру Ноги, жившему на холме, куда можно было добраться только машиной, потому что автобус, который туда поднимался, ходил примерно один раз в час. Сам мистер это расстояние, конечно, пробегал. Мой отец вернулся тем же вечером, а мать решила порвать с тренером, вернув тому утерянную свободу.

Каждый раз, когда материализовался мой отец, мать должна была вести себя так, словно в ее жизни за время его отсутствия абсолютно ничего не произошло. Мы ужинали и смотрели телевизор, одетые по-домашнему, а отец рассказывал об интересных случаях, которые произошли с ним в самолете или в кабинете какого-нибудь клиента. Он жаловался, что мы никогда не звоним ему по мобильному телефону, а мы только пожимали плечами.

– Зачем? Чтобы беспокоить тебя по пустякам, когда ты находишься на каком-нибудь важном совещании? – отвечала мать с улыбкой.

В один прекрасный день отец сказал, что через пару лет отойдет отдел и полностью посвятит себя нам, что обеспокоило как меня, так и мою мать. Создалось такое впечатление, что наш дом как-то сразу стал слишком мал для троих. Не знаю, мне казалось, что дома строятся не для мужчин, а только для матерей и их детей до тех пор, пока мы, дети, не вырастем настолько, чтобы можно было их покинуть. Дома были чересчур женскими со всеми их занавесочками, прикрывающими половину окна, пахучими туалетными принадлежностями, цветами, подшитыми скатертями и хрустальной посудой. Для мужчин больше подходило нечто обезличенное – номера в гостиницах и белье, которое исчезало грязным и появлялось вновь чистым и глаженым.

Это рабство кончилось, когда отец снова уехал – «с тяжелым сердцем», как он сказал. Кончились официальные обеды и ужины, все вернулось на круги своя. Именно тогда я почувствовал, что что-то изменилось.