Последнее искушение Христа - [13]

Старый раввин заметил свою дочь, выходившую из казармы, и отвернулся — она попрала всю его жизнь. Как его богобоязненное тело могло породить на свет блудницу? Какой дьявол, какие роковые страдания толкнули ее на путь позора? Однажды, вернувшись с праздника в Кане, она проплакала всю ночь, крича, что убьет себя, а потом разразилась приступами смеха, подвела глаза, нарумянила щеки, надела все свои драгоценности и отправилась прогуливаться по улицам. А затем и вовсе покинула отчий дом, открыв лавку в Магдале, на перекрестке дорог, мимо которого проходили все караваны.

Со все еще распахнутой на груди одеждой она бесстрашно шла навстречу толпе. Краска стерлась с ее щек и губ, глаза были заплаканы. Заметив отвернувшегося отца, она грустно улыбнулась. Она давно уже забыла, что такое стыд, Божий страх, любовь к отцу, и перестала обращать внимание на косые взгляды людей. Молва говорила, что она одержима семью дьяволами, но не дьяволы терзали ее сердце, а семь обоюдоострых ножей.

Старый Симеон опять зашелся в крике, чтобы отвлечь внимание людей от своей дочери. Господь видит ее, и этого достаточно — Он ей судья.

— Откройте очи души своей и взирайте на небеса, — выкрикивал он, вертясь на плечах рыжебородого. — Над нами Бог. Небеса разверзлись, армии ангелов на подходе — воздух уже трепещет от голубых и красных крыльев!

Небо блистало. Люди закидывали головы и видели нисходящее в боевых доспехах воинство. Варавва поднял свой клинок.

— Сегодня! Не завтра, сегодня! — взвыл он, и толпа бросилась на крепость. Одни налегли на ворота, поддевая их ломами, другие приставили к стенам лестницы, третьи стали бросать внутрь факелы, чтобы поджечь здание. Но внезапно ворота отворились, и из крепости выехали загорелые, сытые, уверенные в себе всадники. Они с надменным видом подняли пики, и улица мгновенно заполнилась криками людей, бегущих в сторону горы, предназначенной для распятия.

На этой проклятой горе ничего не росло — она была покрыта лишь камнями и колючками, и под каждым камнем чернела запекшаяся кровь. Всякий раз, когда евреи, борясь за свободу, поднимались против римлян, эта гора покрывалась крестами, на которых корчились мятежники, оглашая стонами окрестности. По ночам приходили шакалы и объедали им ноги, а на следующее утро слетались вороны и выклевывали глаза.

Задыхаясь, люди замерли у подножия горы. Римская кавалерия все прибывала и прибывала, сбивая толпу евреев в одну кучу, вокруг которой выстраивались всадники. Солнце стояло уже почти в зените, но креста еще не было. Наверху с молотками и гвоздями в ленивом ожидании сидели двое палачей. Вокруг бегали голодные деревенские собаки. Обращенные к вершине лица людей горели под раскаленным небом. Черные, как уголья, глаза, носы с горбинкой, ввалившиеся загорелые щеки, грязные пейсы. Жирные женские тела таяли под солнцем, наполняя воздух запахом пота.

Компания рыбаков, пришедшая с Генисаретского озера, по-детски тараща глаза, ждала чуда: когда бессовестные варвары поведут зелота к кресту, он сбросит свои цепи, и с неба слетит ангел с мечом в руках… Они пришли накануне вечером с полными корзинами рыбы. Тела их были обветрены и иссушены солнцем. Продав все с большой для себя выгодой, они отправились в таверну, да и позабыли, с какой целью пришли в Назарет, и пили во славу женщин, потом поругались и снова помирились, и в полусонном состоянии отправились смотреть на чудо.

Ожидание затянулось, и рыбаки уже изнемогали от усталости, а ударов пикой в спину и вовсе оказалось достаточно, чтобы они пожалели о своем приходе.

— Я думаю, парни, нам пора домой, — произнес один из них, с курчавой седой бородой. Он был силен и крепок для своего возраста, хотя весь его лоб покрывали морщины, делая рыбака похожим на устрицу. — Зелота распнут, как и всех прочих, и, помяните мое слово, небеса не разверзнутся. Нет предела гневу Господню, впрочем, как и людской несправедливости. Что скажешь, сын Зеведея?

— Я, например, скажу, что нет предела глупости Петра, — со смехом ответил один из его спутников с клочковатой бородой и диким взором. — Прости меня, Петр, но здравого разума под стать твоим сединам ты так и не приобрел. Ты вспыхиваешь от единой искры, но сгораешь так же быстро, как солома. Разве не ты заставил прийти нас сюда? Ты носился, как сумасшедший, от лодки к лодке и кричал: «Бросайте все, братья! Чудо можно увидеть только раз в жизни! Пошли в Назарет, и мы его увидим!» А теперь тебя пару раз ткнули пикой под ребра, и ты уже верещишь: «Бросайте все, братья! Пошли домой». Тебя неспроста называют флюгером.

Пара рыбаков, стоявших поблизости, рассмеялась, но пастух, от которого несло козлищами, поднял свой посох и заметил:

— Напрасно ты насмехаешься над ним, Иаков. Даже если он и вправду флюгер, он лучше всех нас — у него золотое сердце.

— Ты правильно сказал, Филипп, золотое сердце, — закивали остальные и потянулись к Петру, чтобы остудить закипавший в нем гнев.

«Ну и пусть, — думал он тем временем про себя, — пусть они считают меня кем угодно, пусть называют флюгером. Может, я и вправду такой — кланяюсь каждому ветерку, но ведь это не оттого, что я трус, просто у меня доброе сердце».