После Шоколадной войны - [20]

— Это — история жизни, Картер, и все происходит так, как люди привыкли это делать, — пауза. — Ведь тебе нравится запах собственного дерьма, не так ли?

— Бог мой, Арчи… — начал возражать Картер, но, не находя подходящих слов, не знал, что на такое можно ответить. Несколько минут тому назад склоняя голову в молитве о душе Брата Юджина, почему-то именно он ощущал вину, хотя и не имел никакого отношения к событиям, связанным с комнатой № 19. Молитва не принесла ему облегчения. Он почувствовал себя беспомощным, опустошенным и с трудом дождался, когда закончится эта месса, чтобы при первом же случае уйти прочь. Уйти куда? К Арчи Костелло и к его мерзким словам.

— Подумай об этом, Картер, — сказал Арчи. Он подтянулся, зевнул и пошел, и не попрощался. Он никогда и ни с кем не здоровался и никогда не прощался.

Арчи пересекал лужайку, легко просачиваясь через толпу учащихся. Зная о его присутствии, они освобождали дорогу, расступались, чтобы дать ему пройти.

«Каждый думает, что именно его дерьмо хорошо пахнет».

Голос Арчи эхом отдавался в сознании Картера.

«Тебе ведь нравится запах собственного дерьма, не так ли?»

Ладно, ладно.

Было бы еще что-нибудь кроме этого.

И было. Но что, Картер не мог себе объяснить.

---

Дэвид Керони ждал, когда останется дома один. Его отец все еще задерживался на работе в «Хенсен-Транспортейшн-Компани», где был управляющим по перевозкам, а мать уехала в центр города за покупками вместе с его братом Энтони — заядлым теннисистом, и, естественно, ему была нужна новая ракетка. И мать не могла не воспользоваться этой поездкой, чтобы сделать еще какие-нибудь покупки для своих целей, в то время как Энтони будет ходить по спортивным магазинам. Каждый раз она составляла длинные списки того, что нужно купить. Так или иначе, Дэвид знал, что, по крайней мере, пройдет час или полтора, прежде чем они вернутся домой. Времени было достаточно.

Когда этим утром его разбудил будильник, он еще не знал, что этот день настал. Но то, что он должен был совершить, не было результатом внезапного решения. Он знал, что где-то в этом году его жизнь должна оборваться, вероятно, где-нибудь летом, когда медленно потекут дни, недели и месяцы. Он не был до конца уверен, что в нем созрела эта идея, но уже точно знал, что должен закончить это отчаянное стечение обстоятельств, в которое превратилась его жизнь, и что в скором времени это произойдет, и все закончится. Закончится тоска, душевное опустошение, с которым он куда-то устало тащился без какой-либо цели, словно свалившись с неизвестной планеты, невидимой и недосягаемой, без аппетита или желаний. Пустота, недосягаемость, одиночество, нелюбовь. Забавно. Он только знал, что если он покончит этой жизнью, то все тогда станет на свои места. В нужный момент, в нужное время.

И вот он настал — этот день и этот час.

Ему показалось, что он на легком дыхании поднялся к себе наверх, аккуратно разложил все учебники на столе около своей кровати. Он вяло рассматривал их, понимая, что сегодня вечером у него не будет никакой необходимости делать домашнее задание, отметки за которое уже не имели никакого значения. Это заставило его улыбнуться, но улыбка была без радости и тепла. На протяжении всех прошедших недель, он продолжал делать уроки, есть, принимать душ, мылить шампунем волосы, ждать школьный автобус, отвечать на уроках, разговаривать с одноклассниками и с членами семьи, и никто — никто не мог догадаться, что в действительности он был уже где-то не здесь, что уже не жалел слов в беседе, в классе на уроке или за обедом, держа в стороне лишь самое важное — то, чем был он сам: «Я. Дэвид Керони. Сын. Брат. Ученик». Но на самом деле это не имело никакого значения, и просто воспринималось как некоторое украшение его невеселой дороги, вскоре подходящей к концу. И он был благодарен тому, что знал об этом, и цеплялся за эту мысль. Иначе его монотонные дни стали бы совсем невыносимыми.

Все же иногда что-то нарушало эту водную гладь, словно он появлялся из глубины вод на солнечный свет, на мгновение остановив время, он мог увидеть нечто смешное. Его жизнь потеряла какой-либо смысл, как и само письмо. (Конечно, само по себе письмо было бессмысленным, хотя использование самого слова «письмо» было хитрой и скрытой подменой реальности.) И когда взрыв солнечного света прекращался снова, и он снова погружался в глубины бесплодной, суровой жизни, какой теперь ее знал, без солнца, без неба, без всего. Некуда идти и негде скрыться.

Он в последний раз осмотрел свою комнату и вспомнил стихи, которые когда-то однажды выучил наизусть:

  И каждый час с любовью смотришь

  На все прекрасное вокруг…

Его стереопроигрыватель, который никогда у него не умолкал, теперь создавал лишь музыкальный фон — для маскировки. Он делал вид, что музыка что-то для него значит. Книги были аккуратно выставлены у него на полке, а те, что в мягкой обложке, были хорошо обернуты. Раньше он не открывал их неделями, а теперь снова и снова заставлял себя читать и перечитывать самые любимые свои произведения, и вздыхал, думая обо всей той фальши, которая должна была исходить от него, чтобы его действия выглядели обычными. Он остерегался того, чтобы в его семье не узнали и не заподозрили. Он говорил, слушал, действовал, приносил из школы отличные оценки, но все это время держал в себе одну маленькую тайну. Его глаза теперь цеплялись за плакаты, расклеенные на стенах его комнаты. Какой же глупостью на самом деле они были исписаны: «После дождя на небе будет радуга…» Слова. Бессмысленность. Гласные и согласные. Буквы. Двадцать шесть букв алфавита. И одна из них несущая фатальный исход. И не стоит теперь об этом думать. «И каждый час с любовью смотришь…»