После сделанного - [17]

Начали пить вторую. Вино было паскудное, самый дешевый портвейн; ничего более мерзкого уже много лет в рот к Децкому не попадало, он пил вино с отвращением, как хлористый кальций, но не ловчил, прикладывался к горлышку наравне, даже подольше, чтобы Павлу этой отравы воли досталось поменьше. Слушая о страданиях души приятеля, Децкий напряженно думал, что бы этакое успокоительное, действенное ему сказать, что заглушит уничижительное самокопание и вернет бодрость, волю к сопротивлению. В плач Павла перед следователем, в предательство его не верил, но в нынешней ситуации душевная угнетенность, пассивность тоже были вредными — мямление, невразумительные двусмысленные речи, явная внутренняя горечь могли дать в руки следователю, если случится им говорить, то, что равноценно признанию. Наконец догадался: Павлу нужна как воздух, надежда на новую жизнь, убежденность, что честным трудом и поведением исправит свои прошлые проступки перед людьми. Децкий обрадовался и заторопился сказать:

— Не хотел, Павлуша, раньше выбалтывать, но, раз откровенничаем, открою: собираюсь уволиться, только в отпуск хочу сходить; так вот я рекомендую тебя или на свое место, или во второй сборочный, уже обговорено и с главным, и с директором, — и видя, что приятель внимает, Децкий объявил суть: — Петра Петровича снимают со склада, вся цепь рвется, старым делам конец.

— А завтра придет Данила Григорьевич и скажет "дай", — сказал Павел. И будет настаивать.

— У Данилы, говорю тебе точно, есть свои неприятности. Ему тоже надо уносить ноги. А ты за два месяца поставишь свой порядок работы.

— Что же ты раньше молчал? — с подозрением спросил Павел.

— Сюрприз для тебя готовил, — ответил Децкий.

Приятель замолк, взгляд его устремился в даль неба, может, он уже увидел себя в цехе в новом качестве, в стараниях, в новых отношениях с людьми, в трудовом рвении; лицо его разгладилось, просветлело, и Децкий понял, что слова его попали "в десятку". Конечно, взрыва радости ожидать было бы смешно, но какая-то отдушина для измученного сердца открылась и какие-то радужные планы в отношении будущего у него возникли. Для начала и это было хорошо.

Децкий поднялся, сбил палкой несколько диких яблок, поделился с приятелем и стал излагать свои тезисы о недоступности их дела раскрытию. "Есть одно уязвимое место, — заключил он, хлопая себя рукой по груди, — это вот — дрожание сердца. Улик нет, так что упаси тебя бог, Павлуша, от глупости чистосердечия. Себе жизнь сломаешь, семью загонишь в тиски нищеты и всех других поведешь за колючку. До пенсии двадцать лет — трудись".

— Я себе не враг, — отозвался Павел.

— Никто себе не враг. Разве я себе враг, а вот же сморозил утром. Думай, не сглупи.

— Постараюсь!

В таком духе друзья проболтали еще полчаса и расстались в самых добрых чувствах: один пошел домой, вроде бы обнадеженный светлыми переменами, другой отправился за машиной, довольный своими успехами в укрощении. Эта радость отважила Децкого на езду "под мухой". Но густым был вечерний поток машин, и никто не остановил его, хоть и достаточно «гаишников» стояло на перекрестках.

Дома Децкого встретило ошеломляющее известие о визите следователя. Он потребовал от Ванды вспомнить беседу с Сенькевичем дословно, во всей последовательности вопросов и во всей полноте ответов. Направление следовательского интереса отгадалось легко, и Децкий успокоенно и с чувством некоторого умственного превосходства сказал себе: "Талантливый!.. Что-то не видно особого таланта. Самая заурядная логика".

Стараясь перебить зубной пастой привкус дрянного вина, он думал о следователе: пусть проверяет, пусть спрашивает доктора Глинского. Это к добру, время даст. Но став под душ и согнав с мозгов липкую одурь, какую нанес туда дешевый портвейн, Децкий увидел действия следователя уже иначе и с досадою признал, что тот временем следствия дорожит. Позвонив завтра утром Глинскому, он убедится в невиновности его, Децкого, и возьмет для обдумывания другую версию, обнимет кругом подозрения всех знакомых дома, тем более что осел Сашка подсунул фотографии, а Ванда, эта набитая дура, вместо того чтобы отправить сына с глаз долой на улицу, сделала пояснения. Децкого буквально морозом протянуло: ведь на снимках присутствовали все, ну пусть не все, пусть мелких человечков не было, но главные все стоят плечом к плечу. Завод — склад — магазин, производство и сбыт, а главное, и гадать не надо, где сбыт, где посредники, вот они — в лице Данилы Григорьевича и Петра Петровича, отправляй к ним ревизоров и бери в оборот. И самое простое дело — проверить номенклатуру товаров по магазину и по Пашиному участку: там замки — тут замки, там ситечко чайное — тут ситечко чайное. Было отчего проклясть и прием гостей на купалье, и дурацкий языческий костер, и подаренный сыну фотоаппарат, и вздорное, по деревенской моде позирование толпой на лугу, и в саду, и на фоне дачи. Сходились сейчас в кучу многие глупости, сделанные в разные годы; припоминая о них, Децкий чертыхался: и дачу следовало купить через подставное лицо, и вовсе ни к чему было заводить сберкнижку, и намного раньше следовало прикрыть это дело, а взяться за лучшее, и все эти походы друг к другу, встречи семьями, афиширование знакомств выходили теперь боком.