После прочтения уничтожить - [21]

То есть ни обобщенным «мучеником русского народа», ни «красным узником» Лимонов не стал и стать не мог. И слава Богу. В новом веке ему не оставалось ничего, кроме как стать символом независимости суждений и поведения, безотносительно к национальности и актуальной политике. Привет Радищеву, Чернышевскому, Солженицыну и поэтессе Витухновской. Независимость эта обоюдоострая — Лимонов стоит в стороне и от «демократской коньюнктуры», которой всем несогласным вроде бы прописано придерживаться, и от приторно авторитарной системы путинских времен, метко определенных Дмитрием Быковым как «жэковский реваншизм».

2

В следственном изоляторе Лимонов вставал с подъемом в 6 утра, ложился с отбоем в 22. Во время часовой прогулки во дворике при всякой погоде отжимался, приседал, бегал на месте. Получал множество писем со всего света (в основном сочувственные). Несколько часов в день писал в соседней камере, если дозволяло лефортовское начальство. За первый год отсидки начал и закончил несколько книг. Бросается в глаза: написаны они не в пример лучше последних, конца 1990-х, сочинений. Впечатление, будто кто-то провел влажной губкой по сухой белесой доске и вернул авторскому языку, юмору и отчаянию все первоначальные достоинства. Когда сидишь дома и законно обладаешь псевдонимом Лимонов, не всегда важно, что именно ты отдашь издателям. Растет внутренняя инерция, рынок ее поощряет, провоцирует, пока все из тебя не выжмет. Другое дело, когда отжимаешься в лефортовском дворике, и по совокупному обвинению тебе грозит двадцать три года несвободы. Всякая инерция исчезает.

Главная из тюремных книг Лимонова называлась «Другая Россия». В ней он описывал, как видит будущее страны. Если Лимонову нужна ДРУГАЯ Россия, стало быть, не нужна ЭТА? Лимонов, он вообще против чего? Думаю, точнее всего сказать: против «девятнадцатого века», который у нас снова настает. Недаром самые энергичные и злые наезды в новых его книгах — именно на изучаемую в школе чеховщину, толстовщину и достоевщину, точнее, на их обволакивающую и тормозящую функцию в нынешнем обществе.

Конечно, Лимонов выступает не против того позапрошлого века, который был да сплыл и никак возвратиться уже не может. Он против его второго издания, необходимого жэковскому реваншизму вместо прежней и неуместной идеологии КПСС. Лимонов против России, читающей и смотрящей про сыщика Фандорина, пускающей слезу под Баскова, лакомящейся конфетами «Коркунов», а по будням разливающей под каторжную лирику «Русского шансона». Против России, понятой сквозь «Сибирского цирюльника» — не даром лимоновцы столько раз бомбили Михалкова порченными яйцами. Против России, новая идентичность которой выматывается из старого антикавказского лубка, воплощенного теперь в солдатских телесериалах и новом балабановском кино.

ЭТА Россия прикрывает новым «девятнадцатым веком» окончательное присоединение к третьему миру, странам мировой капиталистической периферии, «большой деревни» глобализма. Весь этот «Коркунов» необходим населению дабы как-то подсластить сию неприятность и оправдать действия сложившейся в девяностых элиты.

В учебниках истории эта не новая песня называется «Реставрация». Не удивительно, что Система, украшающая себя подобным образом, нуждается не только в шоколадном Коркунове, оперном Баскове, литературном Фандорине, кинематографическом кадете Толстом, но и в зловещих карбонариях-заговорщиках, винить коих в «нестроениях» было доброй чиновничьей традицией в царской России. Карбонариев срочно разыскивают и первых уже повыловили. Лимонов только самый заметный из них. Дальше заговорщиков будет больше, сомневаться не приходится.

Не учитывая этого мотива, классификаторы вечно будут щупать мимо, ломая перья по поводу: левый он или правый? Играет или серьезно? Императив Лимонова — идти против воли истеблишмента, и, между прочим, он делал так всегда. Начав в 1970-х как поэт, выступил против советской стерилизации языка и вообще образа жизни. Оказавшись в результате на Западе, мгновенно послал тамошние эмигрантские понятия, завязав публичную дружбу с разными «красными» и «рабочими партиями». В 1987-м, когда только ленивый не разоблачал сталинских репрессий, издал ностальгический роман «У нас была Великая Эпоха». Когда начали считать, что либерализм — синоним ума, делал в «Убийстве Часового» рекламу Чаушеску и боснийским сербам. Печатался в парижской «Идио», временно подружившей всех ультраправых и ультралевых мракобесов. Переехав в Москву, публиковался у Чикина-Проханова и вступил к Жириновскому. В 1993-м был на антиельцинских баррикадах. С Дугиным расстался из-за придворной (при всей ее готике) сути дугинской идеологии. Сегодня, на пике православной моды, подписывается за ислам и с пониманием пишет о люциферите Чарльзе Мэнсоне. На фоне культа семейных ценностей призывает отказаться от моногамии и жить «общинами сексуального комфорта». Наступающему «девятнадцатому веку» он противопоставляет все, что можно противопоставить — от штурмовиков Рэма и хунвейбинов Мао до ситуационистских арт-провокаций и панк-революции.

В конце 1990-х Лимонов собрал под своим запоминающимся флагом не безответственную богему, не озлобленных бритоголовых и не истеричных леваков, а тех, кто более или менее осознанно противопоставлял себя дискурсу Системы. «Другая Россия» — не проект будущих преобразований, а автопортрет таких людей. «Революция — сейчас!» — называется книга Ильи Стогова, на самую интересную треть посвященная лимоновцам. Название подсмотрел друг Стогова философ Секацкий в сортире Сорбонны: модный там антиглобалистский лозунг.