После потопа - [5]

Пили и чокались настоящим шампанским. Андрей Иваныч для этого заложил серебряную табакерку и еще разное этому самому отставному гостю: у него касса. Обнимались, шумели; много пили.

— Нет, нет, Оленька, допивайте, — кричал Всеволод и, наливая кузине, плеснул на платье тетке. — Виноват! Ничего, хорошая примета!

Тетка была не совсем довольна, но смеялась, отряхиваясь.

— Ах, ты, ловкий кавалер! осторожный!

— Не осторожный, тетя, а острожный!

Все захохотали.

— Сочтите, когда я шелковое платье видел?

— Ах, правда, мой милый, правда!

— Только вот сегодня госпожа там была одна, — сказал гостю дядя, понижая голос, — с крыльца, я видел, ее сводили. Туда была допущена; значит, не из нашего брата… Андрей Иваныч, помнишь? Барыню-то? Не разглядел я, с гербом карета или нет. И кто такая…

— Допущена была? — переспросил гость.

— Да; все время там была.

— Кто же это?

— Не знаю… Да что ж мы! это вот сейчас… Всеволод, оглянись, батюшка, брось ты эту Ольгу!

— Что угодно?

— Какие такие у вас уж речи завелись? Развивать ее, что ли, желаешь? Смотри ты!

— Что вам, дядя?

— Что?.. забыл… Да! кто такая барыня, вывели оттуда, кричала, Сашу звала?

— А, это… Белорецкая, — отвечал Всеволод и опять обратился к кузине: — Видите ли, Оленька, если вы позволяете на себя навертывать шиньон и притом сами признаете, что это безобразно…

— Она как же родня этому Саше, Всеволод?

— Мать, — отвечал он, — то я, Оленька, не могу уважать вас…

— Мать! — повторил, вздыхая, священник. — Поистине, милость господня…

— Над ними-то?

Дядя указал на брата и его жену.

— Еще бы! Ведь только их одних, одних-с… Да! Мы теперь из всех тех одни пируем, во всем Питере одни!

— Даже это очень оригинально, — заметила гостья. — Но знаете, как становится жарко.

— Можно в сад кофе кушать, — отвечал хозяин, — у нас здесь все равно как дача.

— Хорошо у нас, — сказала мать. — И сад весь убран.

Она поглядела на сыновей. Николай не поднимал глаз; Всеволод говорил с дядей.

— Пожалуй, дядя. Что ж, я рад, если вы мне это уладите. В Москву так в Москву. Это даже будет лучше казенного места.

— Да тебе, любезный, казенного-то — погоди еще!

— Да, погодите! — подтвердил гость, и оба захохотали.

— Не огорчаюсь. Только вот как жалованье?..

— На островах теперь приятно, — сказала гостья. — Вот бы молодой девице. И кстати, два молодых кавалера провожатых.

Тетка слегка вспыхнула, но воздержалась.

— Туалет нужен, — возразила она, глядя в сторону.

— Это жаль, для молодой девицы…

— Я не так пуста, чтобы думать о гуляньях, — прервала Ольга.

Это сказалось для Всеволода, но он не слушал; он спорил с гостем и дядей. Из-за стола вставали. Стало еще шумнее и теснее, когда горничная и девочка начали уносить стулья в сад. Мать приказывала, выходила и приходила.

— Пожалуйте, — повторял хозяин.

— Вы как будто не радостны, — сказал священник Николаю.

— Нет, ничего…

— Почему же вы так молчаливы?

— Ничего… Так.

— Нехорошо. Значит, в сердце вашем… Значит, вы не признательны. Грех великий. Как некогда в ковчеге спасалось единое семейство, так и теперь такая же милость господня над вами, а вы…

— Что такое вы говорите, батюшка? — вмешалась мать.

— Я устал очень, мама, — прервал Николай. — Вы в сад идете? Можно мне наверх?

— Да как же! В твою светелочку? Я убрала. Можно, можно. Приляжешь?

— Барыня, я уж чашки несу, — закричала ей горничная.

Николай взошел в светелку; дверь внизу лестницы не притворялась, как и два года назад; мелкие ступеньки знакомо скрипнули; он припомнил, какая из них шатается, и привычно придержался за решетку, которая колодезем окружала вход наверху. Все по-прежнему; белый половик протянут дорожкой от входа до низенькой постели. Над постелью большая фотография в раме. Пожелтела, побледнела; только выдается лицо раба, который подает одежду господину и хохочет — рад, что идет освободитель…

Николай заломил руки.

Что ж это, что ж это такое? Одни? Где же остальные?.. Вот, сейчас, над головой читали: "Было десять больных: где ж остальные?.." Да, где они, остальные? Те-то, о которых читали, исцелились все десять, а эти, эти — куда их унесло, где они?

Он вскрикнул и заметался.

Где они?.. Пируем, празднуем, врем чепуху, утешены, устраиваемся, как будто ничего не бывало! "Милость господня; непризнательность — грех великий"… Все забыто, все по-прежнему, все прекрасно, всем покойно, всем весело… О, подлость! Стыд, стыд! Волосы на себе рвать, убить себя надо… Посмотреть, как все развалилось… Освободитель, ты видел!.. посмотреть, как честные, дорогие положили голову — и на радости объесться и напиться! Стыд!.. Стыдно было им в глаза смотреть. А они еще поздравляли! Они же радовались!.. Саша сказал: "Хорошо, что хоть ты; будь счастлив…" Глупый ты, Саша, разве возможно счастье после того, что вынеслось? Кто видел, как ты вышел, не оглядываясь на несчастную, что подмела пол своими седыми волосами, кто слышал твой последний ответ… Да чем же я правее тебя? Тем, что бездарнее, только!..

"Правее…" Неправые!

Он хохотал, рыдая, клича погибших по именам, заливаясь слезами; безумный, вскрикивая от боли, которая схватывала горло и грудь, колотясь головой о стены… Он разбил бы, разнес бы эти стены, этот дом, это небо, что рдеет за окном, пламенное, раздражающее…