После потопа - [2]

— Подавай! — закричал швейцар с подъезда.

В распахнувшихся дверях, в глубине сеней, замелькали люди, блеснули ружья.

— Подавай! — повторил швейцар, махнув карете, которая стояла в стороне, чья-то барская карета.

На крыльце среди толпы показалась женщина, богатая, судя по наряду; она билась на руках щегольски одетого господина; другая, немолодая женщина, с посинелым, искаженным лицом, подхватила ее под, голову; кто-то поднял скатившуюся шляпку, разметались белокуро-седые волосы.

— Саша! Саша! — кричала мать.

Господин втолкнул ее в карету.

— Домой! — закричал он, захлопывая дверцу.

— Этих вон пропускают… — сказал кто-то.

Все, что было на тротуаре, хлынуло к крыльцу; полицейские отгоняли.

— Ты чего же? Ты куда же? — повторил плотный господин старику. — Сами выйдут. Ведь уж сказано тебе, ведь уж знаешь ты… Бока ломать понапрасну… видишь, солдаты…

Из ворот мчались две кареты с опущенными сторами. Молодой человек вскочил на тумбу.

— Прощайте! — закричал он.

Старик, шатаясь, прислонился к стене.

— Господи, неужели ж обманули? — прошептал дядя. — Господи помилуй…

Он заметался, оглядываясь.

— Не просмотрели ли?.. Позвольте, пропустите… Э, да вот они, целы! — закричал он брату, указывая на двух молодых людей, которые, протеснясь наконец, сходили с главного крыльца.

Старик ступил шаг навстречу…

— Ну, ну, на улице-то, на улице! — остановил его брат. — Повоздержитесь, полно… Здравствуйте, молодцы, поздравляю, — обратился он к племянникам. — Всеволод, да ты, никак, растолстел на казенном-то. Здравствуйте. Ну, теперь домой, пора домой; мать ждет не дождется… Николай!.. Да выпусти ты их, родной батюшка! Не растащишь, ей-богу… Идем. Извозчики тут, идем. Всеволод, мы с тобой сядем?

— С вами, дядя, с вами, — отвечал старший, красивый, высокий малый; его добродушное, сильное лицо глядело мягко из-под войлочной шляпы, из-за косматых черных волос, румяное, яркое, веселое. На молодом человеке было синее пальто, неловкое и потертое, но оно так шло ко всей этой оживленной, свободной фигуре, что нельзя, было вообразить ничего лучше и живописнее; громкий голос был особенно звучен, размашистые движения — особенно складны. Он был рад, откровенно радовался, вызывал радоваться.

Дядя глядел и хохотал.

— Ох, побить тебя хочется! — сказал он сквозь слезы.

— Погодите, дома, — отвечал Всеволод и крикнул: — Извозчик!

— Двух надо: вон — едут… А что, ведь лучше вышло, как заранее-то я вам дал знать, что вы прощены… Чего только, голубчик, мне это стоило! проведать да сообщить… видишь: нашего казначея брат…

— Это дома, дядя.

— Пожалуй; неловко здесь… А ведь лучше, что вам заранее было известно; все-таки, знаешь, бодрее держались, а?

— Я, что ж… А Николай — он все равно конфузился. Ну, да что толковать.

— Успеем еще натолковаться!

— Нет, уж довольно и того, что было. Эй, извозчик, скорее!

Он махнул дрожкам, которые подъезжали.

— На Пески, любезный, — заговорил дядя, — оба в одно место; вон еще два седока… Да идите же! — обратился он к старику и Николаю, которые отстали.

Молодой человек молчал. Отец утирался полинялым фуляром.

— Сколько нужно? — спросил он, таща из кармана старенькое портмоне.

— Уж заплачено, садитесь, — отвечал брат. — С богом, кати!

Старик снял картуз и крестился на Исаакия.

Кругом уж было пусто, как почти всегда в этом месте. От монумента на белую мостовую пятном ложилась короткая тень. Около него двигалась другая тень: женщина, которая первая отошла от подъезда, когда другие еще дожидались. Она проходила с набережной и вошла в адмиралтейский сад. Ее темное платье мелькало между жиденькими деревьями, вдруг совсем склонилось к земле и так осталось.

Дядя, рассказывая, указал на нее Всеволоду.

Николай ехал за ними, придерживая отца за спину. Он посмотрел тоже, куда показывал дядя.

Дом был маленький, деревянный, с светелкой. Большие искривленные деревья разбросали на крышу свои нежно опушенные ветки; воробьи кружились, собаки лаяли, где-то запел петух — совсем деревня.

— И стол накрыт! — сказал дядя Всеволоду, проезжая мимо окошек.

В окошки выглянули лица. На крыльцо выбежала женщина. В одну секунду головы молодых людей очутились у нее на груди; она прижимала их обе… обе!.. целовала, рыдала, безумная…

— Э, мамочка, будет, милая! — вскричал Всеволод, поднял ее на руки и понес в дом.

В прихожей было тесно и шумно, из отворенной кухни чадило; дядя заметил это и распорядился. Толпилось множество женщин — кухарка, горничная, их знакомые, дворник, девчонка в ярком платье, барышня в шиньоне. Очень полная дама, в шелку, в кружевах, стояла на пороге залы, держась обеими руками за притолки.

— Вот они, птички выпущенные, — говорила она любезно. — А как я дальше не пущу?

Она, кажется, заранее готовила это приветствие.

— Здравствуйте, тетушка, — сказал Всеволод, подходя целовать ее руку.

— Не пущу, не стоите, не надо вас… за уши вас надо, за уши, — повторяла она, приводя угрозу в действие и целуя красивый лоб племянника. — Что вы тут наделали… Вот такие-то сцены!

Она кивнула на мать. Та сидела, как ее посадили, на сундуке, и все еще обнимала меньшого сына.

— Лизавета Николавна, довольно, друг мой. Позвольте и мне поздороваться с Колей… Дайте ей воды, — приказала она горничной. — Ольга, que faites-vous? venez isi… {что вы делаете? идите сюда… (франц.).} Коля, какой ты бледный. Ну, здравствуй… что?.. Да!.. Так и быть; что ж, ты еще так молод… Право, Лизавета Николавна, довольно; ведь есть и благоразумие…