После первой смерти - [9]

За все время с момента освобождения мне лишь раз предлагали работу. Предложение исходило от Турка: нужно было смешивать героин с сахаром и хинином и складывать его для продажи многочисленным оптовым покупателям. «Хочешь жить на воле, — доказывал он, — найди себе местечко потеплей. Того, кто срок тянул, — вроде нас с тобой — президентом Соединенных Штатов не сделают. Такова жизнь. Найди верную масть».

О том же говорил и Дуг Макьюэн. Правда, он имел в виду пути, более принятые в обществе. Дуг считал, что мне следует начать собственное дело: тогда мне не придется никому предъявлять рекомендательные письма и автобиографию. Мне трудно было представить себя хозяином кондитерской лавки, равно как и подельником Турка. Максимум, на что я был способен, — это заняться доставкой товаров почтой. Такой род деятельности, по крайней мере, позволял мне держаться подальше от себе подобных, и я, пересиливая себя, снова и снова брал в руки взятую в библиотеке книгу, где содержались основы этой науки. Пока у меня были деньги, я спал и видел снова вернуться к работе преподавателя. И пусть я сознавал всю невозможность своей мечты, пока у меня теплилась хоть слабая надежда, я все равно не мог всерьез рассматривать никакую другую карьеру. Другое дело, когда деньги подойдут к концу...

Но я отвлекся. Сидя в кинотеатре, я вспоминал, я заставил себя вспоминать не просто обычный день из моей жизни и не последние несколько месяцев моего существования, а только тот самый день.

Я проснулся. Принял душ, побрился, оделся. Позавтракал дома стаканом восстановленного апельсинового сока, чашкой растворимого кофе, двумя бутербродами...

Частности. Забыть как несущественные подробности.

После завтрака я вышел из дома. На мне была та самая одежда, которую я потом обнаружил в крови, в номере 402 отеля «Максфилд». Я пошел... Куда же я пошел? В библиотеку? В парк?

Нет. Нет, я пошел к Таймс-сквер. Стоял чудесный день, было не слишком жарко и не слишком холодно, воздух был чище обычного нью-йоркского воздуха. И я пошел к Таймс-сквер. Идти нужно было долго, и я не торопился. Кроме того, в этот день я спал допоздна. Поэтому, когда я добрался до Таймс-сквер, было около двенадцати. Может быть, начало первого.

А что потом?

Конечно, я не бросился сразу пить. Почему же я больше ничего не помню? В чем дело?

А, вспомнил.

Я прошел вдоль Сорок второй улицы, — мимо тира, салона красоты, книжных магазинов, кафе, — всю ее целиком, со всей ее мишурой и кричащей безвкусицей, от Бродвея до Восьмой улицы и обратно. Я вспомнил, что просто бесцельно шатался по Сорок второй. Стоило мне в тот момент внимательнее прислушаться к себе, я сразу понял бы, в чем дело. А дело в том, что я не в первый раз отправился гулять по Сорок второй улице. Именно отсюда начинались мои шатания. Отсюда я отправлялся в запойное и разгульное плавание в те полузабытые дни, предшествовавшие убийству Евангелины Грант.

В ярко освещенном книжном магазине, заваленном легкомысленными журналами и дешевыми романами с названиями вроде «Хижина греха», «Блудница из трейлера», «Распутница из университетского городка», брошюрами вроде «Признания развратника», «Сладкое рабство» и «Странная сестра мадам Адисты», я взял пачку фотографий с девушками в разной стадии раздетости. Я быстро просматривал их, останавливая взгляд то на одной, то на другой, без особенного интереса и без всяких эмоций, как вдруг мне попался снимок, который, бог знает почему, сразу бросился мне в глаза. Я ощутил, как внезапно, без предупреждения, меня обожгло мучительное желание и отнесло от пачки фотографий, словно бык с разбега пырнул меня рогами.

После Евангелины Грант, которую я убил, у меня не было женщин. У меня не было женщин больше четырех лет, почти четыре с половиной, и, откровенно говоря, я думал, что навсегда утратил желание. За эти годы мне на глаза попадалось множество фотографий девушек, в одежде и без одежды. Я рассматривал их с восхищением, с интересом, но никогда они не вызывали во мне похоть. Я привык думать, что навсегда вычеркнул это чувство из своей жизни, что я убил его вместе с Евангелиной Грант.

И вот теперь одна фотография в пачке, фотография, неотличимая теперь от десятков ей подобных, доказала, что я был неправ.

Да. Теперь я вспомнил. Я вышел из магазина нетвердой походкой, оглушенный — именно оглушенный, — смущенный сверх всякой меры силой и недвусмысленностью реакции своего организма. Я шел неловко сгорбившись. Мне хотелось спрятаться, хотя я осознавал всю тщету своих попыток. Мне казалось, что глаза прохожих устремлены на меня, что все смотрят, как я поспешно и глупо удираю из маленького грязного магазинчика. Бездумно, в ослеплении, как дурак, идя на поводу у своей эрекции, я пошел дальше, вниз по улице, за угол, в ближайший бар, где на месте с точностью установил и доказал, да так, что не осталось и тени сомнения, что вкуса к алкоголю я тоже не потерял.

Я вспомнил этот бар. Место, где цену за каждый напиток пишут на больших картонных ценниках и выставляют поверх барной стойки, а за три сразу предоставляется скидка. Бар, где пьют мужчины. Где нет ничего лишнего и все без затей. "Вы платите за то,