После отбоя - [2]

Теперь уже не только Борис, все обитатели вагона облепили окна. Железная дорога проходила почти по самой границе. Видна контрольно-следовая полоса, рядом с ней двигались пограничные наряды. Все знакомое, родное; казалось, остановись сейчас поезд — и вчерашние солдаты и сержанты выпрыгнут из вагона, вновь встанут на дозорную тропу…

Но поезд не останавливается, мчится мимо петляющей пограничной реки. По ту сторону редкие селения с вросшими в землю глинобитными коробками. На крохотных делянках пашни низкорослые лошаденки, натужно склонившись вперед, оступаясь на краях борозд, тащат за собой деревянные сохи. Там будто остановилось время, застыли навеки чересполосица, плоские крыши жилищ и высокие башни минаретов.

Смеркалось. Задумчивые, неразговорчивые, усталые от дневных впечатлений, ребята расходились по своим купе. Только Борис не двинулся с места. Появление в вагоне Юли, невесты Щедрова, растревожило его, нахлынули юношеские воспоминания.

Боря Точкин о себе

Я, как себя помню, всегда о чем-нибудь мечтал. Но самой заветной мечтой была одна — стать пограничником. Я засыпал и просыпался со служебной собакой в ногах, хотя эта был всего-навсего кот с белыми усами, черной мордочкой и короткими, как у хомяка, лапками. Во сне он все равно виделся мне здоровенной овчаркой, которая сбивала с ног шпиона.

У меня всегда были прозвища: в детстве — Головастик, в школе — Матрешка, потом — Сухостой. Самым обидным, конечно, было Матрешка. Я не понимал, почему оно ко мне прилипло. Однажды не выдержал, пришел домой со слезами. Мама долго утешала меня: «У тебя, Боря, доброе улыбчивое лицо, ты не обижайся. Это счастье, когда мальчик видит вокруг себя все хорошее, светлое, радостное. Таким легко жить на свете».

Я смирился со своим «счастьем». И напрасно: добрые улыбки доставляли мне одни неприятности. Учился я старательно, классная руководительница прочила меня в медалисты. Но с приходом в школу нового педагога я схватывал тройки только за то, что улыбался на уроках. Досадная история произошла и с приемом в комсомол. Для каждого пионера это ответственный шаг, и готовился я к нему долго, но после приема новая пионервожатая школы определила по моему лицу: «Несерьезный ты парень, Боря».

Но если не считать сходства с Матрешкой, то в жизни мне дико везло. Родился я в Краснодаре — нет лучше города на свете. И лучше реки Кубани нет, и вкуснее раков, что гнездятся в ней, нет. И такой мамы, как у меня, не сыщешь. Я теперь понял, что лицом пошел в нее. Она работает на швейной фабрике, награждена двумя орденами, председатель профкома.

Наташа тоже необыкновенная: самая красивая из всей школы. И самая умная, умнее меня, хотя и моложе на целых два года. «Мы можем только дружить, а любить нам еще рано», — тоном учительницы по естествознанию заключила она. И поцеловать себя разрешила только Первого мая, в большой праздник.

Она, как и я, — мечтательница. Ей хочется стать киноактрисой или стюардессой, чтобы облететь весь мир. Она старательно изучает английский язык и от меня добивается того же, часто переходит с русского на английский, когда мы гуляем спокойно, не дурачимся.

У нее большие глаза, тонкие брови, но не выщипанные, как у некоторых, густые ресницы, длинные волосы, красиво перехваченные лентой на затылке, белоснежные зубы — точь-в-точь как у киноактрис.

Наташа два раза была у нас дома. Первый раз она пришла с просьбой помочь ей решить задачку по геометрии. Я так растерялся, что начисто забыл все правила, осрамился перед ней, а еще больше перед мамой. Потом, когда я уже был в десятом классе, пригласил ее на свой день рождения. Но уж лучше бы не было этого злосчастного праздника! Мы очень засиделись, а еще дольше шли до ее дома. У парадного нас встретила мать Наташи, молча взяла ее за руку, молча увела в подъезд.

На следующий день Наташа объявила, что нам нельзя больше встречаться.

По вечерам я часами слонялся неподалеку от дома Наташи даже в дни экзаменов. Мама раньше времени взяла отпуск, чтобы быть рядом со мной. Улыбка по-прежнему не сходила с ее лица, но глаза не спрячешь. Раньше она мечтала, что я окончу школу с медалью, теперь же делала все, чтобы я хоть не провалился на экзаменах. Я не провалился, но высох, как подрубленное молодое деревце. Видно, в ту пору и прозвали меня Сухостоем.

Но не только мамины заботы поддерживали меня в этот нескладный период жизни. Как-то под вечер я встретил на своей улице пожилого человека в пограничной форме со старшинскими погонами, с медалями на груди. Гимнастерка на нем была немножко узковата, зато зеленая фуражка — впору, и новенькая-преновенькая, словно только выданная. Он заметил, что я как загипнотизированный иду за ним по пятам, остановился, дружески тронул за плечи и, кивнув на ученический портфель, спросил:

— Сдаешь?

— Ага.

— А после школы куда?

— Во Вселенную.

— Вот что, Вселенную пока не трогай. Закончишь школу — приходи вон на ту стройку, в конце улицы, спросишь прораба Егора Горбушу.

— Это вы?

— Да.

— А в форме почему?

— День пограничника. Сегодня не одного меня в форме встретишь.

— Раньше нельзя зайти? — обрадовался я случаю ближе познакомиться с пограничником.