После матча - [2]

* * *

Кончено! Оранжевый микрофон-апельсинчик, невесомый, вбирающий в себя малейшее дуновение, живой, теплый, бережно мною охраняемый, которому я полтора часа поверял все, что видел и думал, и даже задержку дыхания в ожидании того, что вдруг что-то стрясется у ворот, и вздох вслед несбывшемуся лег на голубой полированный пюпитр, он выключен, не нужен, забыт, и я даже не заметил, как технический служитель на ходу подхватил его вместе с наушниками и унес.

Наши юниоры проиграли бразильцам. Дальше чемпионат будет разыгрываться без них. Они прежде срока полетят в Москву, притихшая, виноватая компания. Мне приходилось возвращаться с побежденными. У них разговоры вполголоса, старание каждого держаться особняком, в сторонке, ничем себя не проявлять, не попадаться на глаза тренерам, уткнуться в книжку, быть исправным пассажиром, и ничего больше. Правда, если удавалось кого-то из них разговорить, расшевелить, оказывалось, что слой мальчишеского траура неглубок и глаза охотно становятся озорными, бедовыми, и губы настраиваются на улыбку, и видно, что сильные плечи томятся в чинном пиджаке, рвутся к привычным движениям. И всегда это было приятно, футбол не для того заведен, чтобы хоронить себя после поражения, он снова и снова вызывает на зеленые подмостки, где все равны перед лицом нескончаемой игры.

На этот раз я с ними не полечу, срок моей командировки – до конца чемпионата, еще неделю проживу в Мексике. Известно, какая это будет неделя. И такое случалось – оставаться после того, как команда улетала. Сталкиваются два чувства. Одно нашептывает, что, коль скоро интерес к тебе как к специальному корреспонденту у редакции упал, на описание того, что будет происходить в отсутствие нашей команды, строк отведут поменьше и не исключено, что стенографистка передаст указание ограничиться итоговыми заметками по возвращении. Что бы ни было, работа сокращается. И на стадион через весь город не обязательно тащиться, устроит телевизор в гостинице. Можно посетить знаменитый антропологический музей, взобраться по ступенькам на пирамиду Солнца, съездить на рынок кустарных изделий. Да мало ли чем можно себя занять в мексиканской столице, где на каждом шагу чудеса старой и новой архитектуры, где ананасы развозят в грузовиках навалом, как у нас капусту, где на пригородных дорогах крестьяне тянут к проезжающим подвешенных на веревках серых жирных съедобных ящериц, как у нас ведра с антоновкой. Одним словом, почувствовать себя путешественником, сорвавшимся с телефонной веревочки, никуда не спешить, дни распределять по собственному разумению.

И все обстояло бы прекрасно, да не отпускает другое чувство, скорее всего странное, неразумное, а умом его не подавишь. Это ощущение пустоты и ненужности после отъезда команды, словно в тебе что-то лопнуло, оборвалось. И что сильнее всего – вина за случившееся, будто ты сам бегал по полю и оскандалился. Откуда это, ты ведь ни с какого боку не причастен к проигравшим юниорам и увидел-то их впервые?! Можно ведь утешиться и тем известным правилом нашей профессии, что для заточенного перышка конфуз иной раз сподручнее, чем успех: есть где разгуляться, поиронизировать, да и выбор слов богаче и вольнее.

Бродишь, любуешься заокеанскими диковинками, а на душе пасмурно, и мексиканский безнадежно ясный, стойкий солнцепек допекает глупой назойливостью, лучше бы небо затянуло, ближе к настроению. И в самый разгар осмотра чего-то небывалого вдруг сорвется с языка: «Ничем они других не хуже, просто силы своей не знают!» На тебя удивленно взглянут, переспросят, а ты деланно улыбнешься и руку приподнимешь в знак того, что все в порядке, и станешь с еще большим усердием пялить глаза. Вбито в нас наше дело, как гвоздь, по самую шляпку, клещами не вытянешь. Так и живешь, что в Мехико, что в Москве.

Все это не было связанным размышлением, тут и думать-то не о чем, просто мелькнуло, осветив предстоящую неделю.

Мы с Игорем Горанским, местным корреспондентом Советского телевидения и радио, сидим, как сидели в ложе прессы, и молчим. Все, что видел, я наговорил в микрофон, в Москве записали на пленку, Горанский мой репортаж слушал, и обсуждать нам нечего. Репортаж, знаю, ко мне еще вернется. Пока не до него. Пусть все уляжется: и волнение, и усталость до опустошения, и обида.

Посиживаем якобы в ожидании, когда публика схлынет и проще будет пройти к машине. Мы люди дела, у обоих седина в волосах, у Игоря ранняя, у меня своевременная, мы не можем себе позволить махать кулаками после драки, выпаливать пронзительные, жалкие, напрасные слова. Мы при исполнении обязанностей, мы в дороге, нам завтра утром предстоит автомобильное путешествие отсюда, из Гвадалахары, в Мехико, пятьсот восемьдесят километров. Для Горанского – домой, для меня – поближе к дому.

Я принимаю как должное негромкие слова Горанского: «Надо будет заварить чайку в термосе, в пути лучше ничего другого не пить». Согласно киваю, хотя мое согласие не требуется. Мы оба вскользь улыбаемся, благодаря друг друга за то, что о проигранном матче ни слова.

– Пошли?

– Да, пожалуй, можно.