После казни - [64]

Вторая пачка сигарет развязала язык дневальному, который оберегал сон и покой штубового Зингера и плюгавого Вацека. Он сказал, что пана штубенэльтестера и пана шрайбера должен разбудить через час, а пана блокэльтестера, то есть Пауля, который жил в отдельной комнате, никто, кроме Вацека, будить не имеет права. Обычно он спит до обеда.

Получив информацию, мы пошли в глубину лабиринта из четырехъярусных нар, где было наше с Жорой место.

Тут меня раздели догола, и Ганс, который оказался хирургом, внимательно осмотрел раны, ссадины и кровоподтеки на моем теле. Кроме большого количества ран на руках, бедрах и на спине, которые я получил на «объекте икс» и в краковской тюрьме, у меня было уже и два освенцимских «гостинца»: твердый распухший рубец на пояснице и большая рана на голове. Семь пальцев, под ногти которых садист Краус вогнал остро заточенные спички, гнили, не заживая.

— Нужно снять ногти на семи пальцах, очистить их от гноя, вправить сломанные мизинцы, поставив на них шины, и продезинфицировать все раны… — тоном, не допускающим возражения, сказал Ганс. — Для операции у меня есть все, — он похлопал рукой по вместительной кожаной сумке, откуда торчали слесарные инструменты. — Все, кроме обезболивающих средств. Тебе, мой мальчик, придется немного потерпеть. Согласен?

Возражать было бессмысленно. Меня накормили и напоили настоящим черным сладким кофе. Это должно было немного взбодрить, придать сил.

Операции я не страшился. Пугало другое: а вдруг наскочит кто-нибудь из эсэсовцев или Пауль? Я понимал, что Ганс и Антоныч помогали мне, подвергаясь смертельной опасности, и сказал им об этом.

— Волков бояться — в лес не ходить, — сурово ответил Антоныч.

Операция, длившаяся более часа, была мукой страшнее всех пыток, которые мне довелось испытать. Когда я не выдерживал и начинал кричать, Жора зажимал мне ладонью рот, и я только мычал, корчась от боли и теряя сознание. Тогда я словно сквозь кровавый сон слышал успокаивающий голос Антоныча: — Терпи, терпи, казак…

И под конец слова Ганса:

— Нох айн маль, нох айн маль, ганц веник, унд дан нихт мер, унд дан фертик…[49]

Погрузившись в небытие, я ощутил, что боль, которая так мучила меня, резко спала. Я пришел в себя, открыл глаза и увидел, что лежу на нарах, а надо мной склонились Мои спасители… Удивительно четко заработал мозг: как же благодарить мне этих людей?

Смоченным в спирту бинтом Ганс вытирал свои окровавленные руки и устало улыбался. Он напомнил мне тех немцев из аварийной команды на шахте «Гогенцоллернгрубе», которые откапывали нас во время обвала.

— Мне уже не больно, — сказал я сквозь слезы.

— Я знал, я верил, что выдержишь, а ты должен верить, что поправишься. Фашисты мучили тебя, чтобы отнять жизнь, я же вынужден был еще раз тебя помучить, чтобы жизнь вернуть. Не взыщи, мой мальчик… — сказал Ганс, как бы прося прощения.

Я смотрел на Ганса так, как смотрят на человека, которого хочется запомнить на всю жизнь. У него был тихий голос, мягкие, интеллигентные манеры, приятное лицо, голубые чистые глаза. Стальными опилками отливала преждевременная седина… Позже я узнал, что Гансу было всего тридцать лет.

Не знаю, где теперь живет и что делает хирург из Кельна бывший узник Освенцима коммунист Ганс Максфельд. Если он жив, то пусть узнает, что я, а вместе со мной и сотни освенцимских узников, которым он спасал жизнь, склоняемся перед ним за его высокое мужество, душевную доброту, человечность.

Они сердечно простились со мной и ушли, а я лежал и думал о том, что все-таки на свете много хороших людей…

Через каких-нибудь полчаса в шлафзале появились штубовый, Вацек, Жора, а за ними снова Ганс и Антоныч. Они направлялись ко мне. Я было попытался встать, но Плюгавый великодушно махнул рукой: лежи, мол! И я понял, что вопрос обо мне решен.

— А-а, это хундертайнундрайсикхундертайнундзехцик! — воскликнул Плюгавый. — Тем лучше. Вчера блокфюрер благожелательно отнесся к нему, а я дал ему добавку зуппе. Сегодня — все видели — я пожалел его и не послал на работу в штрафную команду. А с Паулем сами договаривайтесь, а то в случае чего… Вы меня не знаете, а я вас…

Таков уж был Плюгавый Вацек. Он мог прикинуться кем угодно, даже сестрой милосердия, мог оказать и настоящую помощь — за соответствующую мзду, конечно. И возможности у него были большие, поскольку он являлся третьей фигурой в блоке после блокфюрера Ауфмайера и блокэльтестера Пауля. Этот сухопарый, замшелый сморчок, плешивый и тощий, как бездомная собака, обожал взятки. Любил брать, но умел и давать, за что прочно сидел на занимаемой должности, и это ни для кого не было секретом. От него зависело многое. Потому-то мои друзья и решили использовать Плюгавого.

Я заснул. Проснулся, поворачиваю голову — мне улыбается Жора и показывает взглядом на две миски супа, пайку хлеба и кусочек колбасы. Оказывается, все это он раздобыл для меня у Плюгавого.

Пока я ел, друг рассказал мне об условиях договора между Гансом и Антонычем, с одной стороны и Вацеком и штубовым Зингером — с другой. Ганс и Антоныч недаром слыли бывалыми гефтлингами. Когда они зашли к Вацеку и штубовому Зингеру, те вначале встретили их неприязненно. Но после того как Ганс дал им по три пачки сигарет, проминенты сразу же раздобрились.