После казни - [63]

После отправки рабочих команд лагерь опустел. В нем остались только те, кто работал в канцеляриях, мастерских, на кухне, в бане, в прачечной и прочих службах, а также узники карантинных блоков.

Утренние часы после отправки рабочих команд проминенты использовали, чтобы отсыпаться. Тем временем «организаторы» отправлялись на промысел. Под видом «квалифицированных рабочих» они ходили с кожаными или клеенчатыми сумками через плечо, куда маскировки ради запихивали различный инструмент, мотки проволоки. Все эти «электрики», «сантехники», «столяры», «слесари», и «парикмахеры» благодаря покровителям — эсэсовцам — шастали по всему лагерю, проникали даже в центральные канцелярии, казармы и команду «Канада».

После развода арбайтскоманд узники карантинных блоков опускались прямо на брусчатку перед блоком и погружались в сон. В шлафзалы их не пускали: там в это время штатные уборщики за миску баланды трудились в поте лица, прибирая помещения, наводя блеск, и этим уборкам никогда не было конца.

Сразу же после развода ко мне подошел Жора и на радостях обнял.

— Повезло, Малыш! Ты посиди, а я мотнусь в блок: может, разживусь чем-нибудь съедобным. Потом поищу для тебя доктора, не может быть, чтобы среди тысяч людей не нашлось врача. Ты отдыхай, а я пойду на разведку.

Жора долго не возвращался. Я сидел на земле и дрожал. Утро было прохладное. Солнце уже взошло, но его еще не было видно за каменными зданиями блоков. Узники лежали прямо на земле и дремали, положив головы друг другу на колени. Я с трудом сидел, но ложиться не решался, боялся простудиться еще больше.

Наконец появился Жора. Он был угрюм и зол.

— Все проминенты попрятались по своим норам, а пипли и прочая требуха — это ведь мразь, — сказал он. — За миску баланды готовы сами друг другу горло перегрызть. Придется ждать, пока проснутся киты.

Он подсел ближе положил мою голову к себе на колени, стараясь хоть как-нибудь меня согреть, но с каждой минутой мне становилось все хуже.

— Жора, — сказал я. — Прошу тебя, если вырвешься из этого ада и попадешь на Украину, заскочи в Сквиру. Запомни: улица Стаханова, двадцать два.

Я рассказал ему о своих мытарствах по гитлеровским тюрьмам и лагерям. Рассказал и о том, как был осужден на казнь.

— Наверное, это заражение крови, — сказал я под конец. — Надежд на спасение нет…

Жора как только мог успокаивал меня, а сам чуть не плакал.

В это время на площадке появились два гефтлинга. По нашивкам на куртках легко было определить, что один немец, другой русский. Оба политические. Полосатая лагерная форма на них была чистой, хорошо пригнанной, вместо деревянных гольцшугов у обоих на ногах — добротные кожаные ботинки. Но главное — шапки. По тому, какая на узнике шапка и как он ее носит, можно было безошибочно определить, новичок это или бывалый гефтлинг.

Шапка в лагере стала мерилом благополучия, визитной карточкой. На голове у новичка она сидела как попало, лопухом. Сшитая из грубой полосатой мешковины, шапка своей формой напоминала старушечий чепчик минувшего столетия. Окончательно истощенные узники — «мусульмане» — осенью и зимой натягивали мютцен на уши и глаза, чтобы хоть немного защититься от холода.

Бывалый узник, проживший в лагере первые полгода, чаще всего заказывал мютце у лагерных портных, работавших тайком и обменивавших свой товар на продукты. Шилась она из той же полосатой мешковины, но с подкладкой и имела картонную или суконную прокладку внутри, что обеспечивало нужную форму. В такой бескозырке у узника появлялся даже молодцеватый вид, а это свидетельствовало о том, что он преодолел тяжелую душевную депрессию и голод и полон решимости выдержать любые испытания. «Передовым» гефтлингам, таким, как Пауль, шапки выдавали из синего сукна.

Эти двое, пришедшие в наш блок, были в сшитых на заказ шапках, что свидетельствовало об их привилегированном положении. Они пристально оглядывались вокруг, очевидно, кого-то искали.

— Кого вы ищете? — спросил Жора.

— Земляков, киевских, — ответил узник с буквой «R» на винкеле. Он был среднего роста, широк в плечах. На лице его, хмуром и суровом, выделялись пшеничные усы, подстриженные щеточкой.

— Вот ваш земляк, только он очень болен, — сказал обо мне Жора.

Оба незнакомца подсели к нам, проверили номер на моей куртке, сверили его с клеймом, вытатуированным на левой руке, потом нащупали пульс, и только после этого русский сказал:

— Его мы и искали. Мы от дяди Вани. Звать меня Антонычем. А это мой друг Ганс. Мы работаем в пошивочных мастерских.

У меня сразу отлегло от сердца. Заметно повеселел и Жора.

— Пошли в помещение, время не ждет, — сказал Антоныч.

— А вы знаете, какой у нас блоковый? Если попадемся ему на глаза… — забеспокоился Жора.

— Да знаем, но мы найдем к нему ключ…

Меня поддерживали с двух сторон, но я с трудом передвигал ноги. Перед глазами качалась земля и плыли оранжевые круги.

Перед входом в блок сидел дневальный.

— Мы по делу, — с независимым видом сказал Антоныч и ткнул ему в руки пачку сигарет. Ошарашенный щедростью гостей, дневальный вскочил, вытянулся в струнку и ни с того ни с сего гаркнул:

«Яволь».

Надо сказать, что табак и сигареты в лагере были самой дорогой и самой ходкой валютой, которой можно было подкупить любого блокового, капо, писаря, не говоря уже о более мелких холуях. В Освенциме даже пайку хлеба можно было выменять за две сигареты в любом блоке, в любую пору дня и ночи.