После долгих дней - [17]

Нередко во время этих долгих прогулок Александр и Адриана спорили о литературе. Адриана хорошо знала европейских писателей, программа в югославской школе была основательная, глубокая, да и Адриана сама интересовалась литературой, особенно французской, так как изучала французский язык. Кроме того, Адриана мечтала стать не только журналисткой, но и писательницей, для нее были примером Золя, который работал журналистом, Бальзак, Мопассан, Бодлер, Пруст, написавшие немало искусствоведческих, политических эссе и статей на заре своей творческой деятельности. Она тоже хотела набраться опыта, бросаясь в гущу событий и пытаясь описывать и анализировать все, что представало перед ее глазами. Александр же, наоборот, зная досконально историю Ближнего и Среднего Востока, перечитав все возможные книги и рукописи о Шумере, Вавилоне, Ассирии, мировую литературу читал без особого энтузиазма, хотя мог развить любую из тем, предложенных Адрианой. Круг общения обязывал его ежедневно брать с полки очередной роман, повесть или сборник поэм. Он был интеллектуалом поневоле. Александр не понимал, зачем ему тратить усилия на прочтение всех этих, переполненных сложными философскими идеями книг: Гюго, Диккенса, Мопассана, Золя, Гюисманса, – если к его профессии они не имели никакого отношения. Многие его сверстники вообще никогда не брали в руки Гюго, Мопассана, Диккенса, Уайльда, Достоевского, Гюисманса и не только не комплексовали по этому поводу, но и не понимали, зачем Александр штудирует всю эту классику, актуальность которой, по их мнению, давно приказала долго жить. Исторические факты, которые описывались в этих книгах, были им неизвестны, за семантикой многих слов приходилось лезть в словарь или энциклопедию. Все это было непонятно и неудобно. Они увлекались нон-фикшен, комиксами, интересовались первыми попытками интернет-блогов, журналов, дневников наподобие страниц Тима Бернерса-Ли[39], Питера Мерхольца[40], Эвана Уильямса[41], они были поколением «короткого текста» и мир воспринимали быстро, без лишних промедлений. В этом новом, «коротком мире» не хватало времени на «долгое чтение», а главное, на кропотливые уточнения непонятных, вышедших из употребления слов. «Долгий текст» в их восприятии также обрушился, канул в небытие, как для Александра – древние цивилизации.

Но Александр застрял где-то между прошлым и будущим, он не любил классику, Пруст, Жид, Верхарн, Метерлинк казались ему давящими сверху тяжелыми каменными плитами, пьедесталами, на которых возвышались холодные памятники, он не чувствовал их тепла, сочувствия, понимания, близости, но обязан был их читать, а новый формат дискурса ему не подходил, так как развившиеся в нем поневоле интеллектуальные возможности не предполагали сокращенный вариант информации комиксов и блогов, косноязычие же многих непрофессиональных авторов нон-фикшен откровенно злило его. Что касается Сартра, которого Александр возводил на самую высокую вершину литературы, считал его писателем вне времени, то Александр находил в нем какую-то свою правду, свой экзистенциализм, усматривал свой спор с предками, расшифровывал в сомнениях Антуана Рокантена[42] свои собственные противоречия, свой собственный страх и свое одиночество. Он никак не связывал фигуру Сартра с тем образом, который хранил Телищев-старший, более того, подсознательно он пытался уничтожить всякую причастность отца к Сартру: философские семинары в квартире писателя, которые отцу посчастливилось посетить, его общение, короткие беседы, споры, которыми отец так гордился. Для Александра он был «его личным Сартром», новым, современным, близким, никак не связанным с сороковыми, пятидесятыми, шестидесятыми годами, когда писатель был на пике своего творческого расцвета. В отличие от отца, Александр считал, что Сартр абсолютно искренне отказался от премий, он не превратился в памятник, он так и остался до конца сомневающимся во всем, борющимся со страхами, комплексами, бунтующим, живым – из крови и плоти! Собственно, спор о литературе между молодыми людьми сводился либо к спору об одной-единственной книге, а именно «Тошноте», которую Александр и Адриана воспринимали совершенно по-разному, либо к тому, нужно ли археологу, занимающемуся цивилизацией, которая канула в Лету многие тысячелетия назад, тратить время на изучение беллетристики от времен Античности и до современности, или это насильственное интеллектуализирование приводит лишь к растрате драгоценного времени. Впрочем, ответ на этот вопрос, сколько бы он ни поднимался, так и оставался висеть в воздухе.

Не раз Александр рассказывал Адриане о жизни великих археологов, которыми он восхищался. Среди его кумиров был немец Генрих Шлиман, раскопавший в Трое клад Приама и царские гробницы в Микенах; англичанин Чарльз Леонард Вулли, раскопавший знаменитый зиккурат и царские гробницы в Уре, ценнейшие шумерские музыкальные инструменты. Среди французских археологов он особенно любил Жозефа Голеви, открывшего неизвестные до 1872 года города Минеев.

Не меньше Александра интересовала фигура англичанина Джона Аллегро, археолога-неудачника, которому удалось найти способ прочтения знаменитых Медных свитков кумранской рукописи, одной из частей знаменитых свитков Мертвого моря, написанных на пергаменте. Сумев прочитать медные свитки, Аллегро отправился на поиски сокровищ, спрятанных, как говорилось в рукописи, в окрестностях Иерусалима и Западной Палестины, но спустя несколько лет тщетных поисков государство отказалось финансировать его проект. Тогда Аллегро, отказавшись возвращаться на родину, продолжил исследования в одиночку, в сопровождении нескольких энтузиастов. Деньги на проведение раскопок дал один из местных принцев. Однако в конце концов Аллегро все же пришлось свернуть экспедицию и признать свое поражение. Фигуры Аллегро и Вулли были для Александра своего рода мерилом абсолютного провала и ошеломительного успеха. Больше всего он боялся не достичь желаемого результата, не найти то, что искал, боялся оказаться Джоном Аллегро.