После добродетели: Исследования теории морали - [131]

и Политика были секулярными моральными текстами в университетах, счастливо сосуществуя с кальвинистской теологией, которая была часто враждебна им, вплоть до 1690 года и после. И сегодня существуют черные и белые протестантские коммуны в США, особенно на Юге, которые осознают ключевую часть своего культурного наследия в русле традиции добродетелей. Однако даже в таких коммунах необходимость в публичных дебатах приводит к культурной мешанине в поисках общего источника концепций и норм, которые могут использоваться всеми и к которым могут апеллировать все. Следовательно, приверженность таких маргинальных коммун некоторой традиции находится в постоянной опасности эрозии, и все из-за поисков того, что, с моей точки зрения, является химерой. Ибо анализ позиций А и Б еще раз показывает, что все мы имеем слишком много несопоставимых и конкурирующих моральных концепций, в данном случае — конкурирующих и несопоставимых концепций справедливости, и что моральные ресурсы культуры не позволяют разрешить споры между ними рациональным путем. Моральная философия, как она повсеместно понимается, отражает дебаты и разногласия культуры столь верно, что ее противоречия оказываются неразрешимыми точно так же, как неразрешимы сами политические и моральные дебаты.

Отсюда следует, что наше общество не может надеяться на достижение морального консенсуса. По совершенно немарксистским причинам Маркс был прав, когда он возражал английским тред-юнионам 1860 годов в том, что апелляции к справедливости были бесполезными, поскольку существуют конкурирующие концепции справедливости, образованные и наполненные жизнью конкурирующих групп. Маркс, конечно, ошибался, предполагая, что такие разногласия по поводу справедливости являются просто вторичным явлением, что они просто отражают интересы конкурирующих экономических классов. Концепции справедливости и приверженность таким концепциям частично составляют жизнь социальных групп, и экономические интересы часто определяются в терминах таких концепций, а не наоборот. Тем не менее фундаментально Маркс был прав, усматривая в центре современной социальной структуры не консенсус, а конфликт. Дело не просто в том, что мы живем согласно разнообразным и многочисленным фрагментированным концепциям; дело в том, что они используются в одно и то же время для выражения конкурирующих и несовместимых социальных идей и политик и наполняют нас плюралистской политической риторикой, функция которой состоит в сокрытии глубины наших конфликтов.

Отсюда следуют важные заключения в отношении конституционной теории. Либеральные писатели вроде Рональда Дворкина приглашают нас видеть в основе деятельности Верховного суда множество непротиворечивых принципов, большая часть из которых имеет моральные следствия, в свете которых должны быть оценены конкретные законы и конкретные решения. Те, кто придерживается таких взглядов, должны считать определенные решения Верховного суда неадекватными в свете этих предполагаемых принципов. Тип решения, который я имею в виду, представлен случаем Бакке, где члены суда придерживались двух сперва строго несовместимых взглядов и судья Пауэлл соединил в себе справедливость обоих взглядов. Но если моя аргументация правильна, функция Верховного суда должна заключаться в том, чтобы поддерживать мир между конкурирующими социальными группами, придерживающимися конкурирующих и несовместимых принципов справедливости, через проявление честности, которая состоит в беспристрастности при принятии решений. Поэтому Верховный суд запретил точные этнические квоты для поступления в колледжи и университеты, но позволил дискриминацию в пользу до сих пор терпевших лишения меньшинств. Можно вообразить множество непротиворечивых принципов, стоящих за таким решением, и изобретательность может позволить нам, а может и не позволить, считать суд виновным в формальном противоречии. Но даже сама такая попытка нахождения общих принципов означает непонимание сути дела. Верховный суд в случае с Бакке, как и в других случаях, играет роль примирителя через переговоры, преодолевая тупик конфликта, без привлечения разделяемых нами моральных первых принципов. Потому что наше общество как целое не имеет таковых.

Все это показывает, что современная политика не может быть делом подлинно морального консенсуса. Этого и нет на самом деле. Современная политика есть гражданская война, проводимая другими средствами, и дело Бакке было предприятием, предшественниками которого были Геттисберг и Шилох. Истинная ситуация была установлена Адамом Фергюсоном: «Мы не должны ожидать, что законы какой-либо страны должны быть сформулированы так, чтобы служить моральными уроками; законы, будь то гражданские или политические, являются политическим инструментом разрешения споров между партиями и сохранения мира в обществе. Средство приспосабливается к специальным обстоятельствам…» (Principles of Moral and Political Science II. 144). Природа любого общества, следовательно, не должна выводиться из одних только законов, а должна выводиться из законов, понимаемых как индекс конфликтов общества. Наши законы показывают степень и силу конфликта, который должен быть пресечен.