После бури. Книга 2 - [72]

— Знаю такую психологию,— пожал плечами Корнилов.— Она случается у людей, у которых слишком много беспатентных слов.

— Беспатентные слова? Хорошо придумано! Сами придумали либо услышали от других?

В вопросе посетителя не было ни капли обиды, одно только любопытство, он повторил.

— Значит, придумали сами! Лично! А вот в новостях текущего дня вы все-таки слабоваты. И я, знаете ли, завидую: на такой советской должности, в таком авторитетнейшем учреждении, а новости и слухи со стороны вас как будто вовсе не касаются, да? Нет, я бы так не смог! Я бы все-все знал, что вокруг происходит, что не говорится, и то знал бы непременно.

— Веселый вы человек. И общительный.

— Очень этим горжусь! Впрочем, веселые люди — они страшные гордецы. То есть я говорю об истинно веселых, с талантом или хотя бы с талантиком, о мелких трепачах речи нет. Вот возьмите, писатель Аркадий Аверченко написал «Дюжина ножей в спину революции!» Это от чего, от веселости или от ущемленной гордости? От чего, а?

— Не интересовался. Не возникал вопрос.

— Опять-таки не возникал. Удивительно ! Ну, а Зощенко? Не видите, сколько гордости? Сколько презрения к людишкам? Тоже не замечали? Нет, не замечали, опять нет и нет. Говорят, к тому же франт неслыханный. На весь Ленинград славится! Не слыхали?

— Кто франт? — переспросил Корнилов. Он так понял, что этого посетителя-весельчака нужно почаще переспрашивать, чтобы было время самому обдумать ответы. Конечно, можно было прогнать его сию же минуту, но тут не то чтобы любопытство появилось, а необходимость каких-то выяснений: что значит эта игривость? А что эти глазки значат и хотят узнать?

— Как это кто? О Зощенко у нас разговор! О Михаиле Михайловиче,— напомнил Корнилову его посетитель,

В том же тоне, с той же приблизительно интонацией Корнилов ответил вопросом:

— Вам герои Зощенко нравятся? Очень?

— За них я, что ли, у вас прошу? Я за себя прошу: подпишите, ей-богу, бумагу. Насчет карнаубского воска! Вы ведь даже и доводов не найдете против. Ну, почему, право, не подписать? Я знаю, кто только к вам не приходит, какие только глупые и бестолковые проекты-прожекты вам не предлагают и требуют от вас в этих прожектах самого деятельного участия. А я? Я пришел с вопросом совершенно деловым! У меня такое, знаете ли, впечатление, что вы чего-то опасаетесь. Ну, как будто бы я толкаю вас на неблаговидный поступок. А какая тут неблаговидность? В ваксе? В гуталине? Уму непостижимо, какие эти совслужащие боязливые. Всего на свете боятся!

— Вы-то лично какое будете иметь отношение к гуталиновому предприятию, если, паче чаяния, оно будет открыто? — спросил Корнилов.

— Никакого! Ни малейшего! Я доверенное лицо «Хим-униона», причем только на этапе организации производства гуталина в Сибири. Только! Но чтобы я постоянно занимался каким-нибудь производством? Химическим и вообще? Никогда! Чтобы я служил какой-то фирме постоянно, из года в года Никогда! Я свободный коммерсант, если хотите, свободный художник, сам себе личность, никакие там ЛЭФы, РАППЫ, «Серапионовы братья» меня совершенно не интересуют, а вот собственная личность — дело другое. Совсем-совсем другое... В этом все другое: и теория, и практика, и все, что может быть другим, все другое.

— Практика — это понятно, а теория? Если не секрет, теория, она у вас какая же?!

— Серьезная! — Посетитель сделался серьезным, и, что удивительно, это к нему, оказывается, шло. У него, посерьезневшего, вид стал деловым и толковым. Были, были у человека возможности обойтись без анекдотцев, без нахальства, без хитроумности, а стать попросту умным. И даже не таким толстым. И толщина его показалась вдруг несколько деланной, он ею бравировал, показывал ее, а не будет показывать, и она окажется куда менее заметной.— Начну издалека,— заговорил он серьезным тоном.— Если уж вас это интересует, тогда издалека. Все дело в том, что я неудавшийся теоретик. И тут ничего особенного, потому что все мы неудавшиеся теоретики. Все! Я исключений не встречал. Потому что теория — это желание. А практика — это все то, что остается от наших желаний. Вот так! Я на фронте мечтал быть командиром полка, а был полковым писарем. Вот вам теория и практика. А кто виноват? Вы думаете, я кого-нибудь виню? Никого, сам виноват, а самого себя винить — это глупость, потому что не имеет смысла. Потому что это у нас от бога — выковыривать из себя божью искру. Но... Бог дал, бог взял! Только дает-то он нам своими руками, а выковыривает из нас нашими! Итак,ежели она нам действительно дана, искра, то мы ее обязательно из себя выковырнем. Все мы самоубийцы, только у нас и надежды; вот это в себе убьем, но ведь что-то еще останется. Второе что-то убьем, третье останется. И так выковыриваем-выковыриваем, а все равно правы: что-нибудь еще останется! Да вот хотя бы и вы — философом были, а пошли на фронт, встряли в дело, совершенно вам несвойственное, а свойственное выкорчевали. Да у вас и до сих пор во внешности, скажу я вам, осталось что-то университетское, ей-богу! Вы, между прочим, наверное, и сами об этом знаете, а?

Посетитель-то? Завзятый нэпман-то? Навел о Корнилове справочку, а потом уже и беседует на тему о сапожной ваксе.