После бури. Книга 2 - [37]

Он стремился не столько к видению, сколько к понятиям, и книги, подобные сапожковским «Путям», до сих пор казались ему незначительными — в них отсутствовала философия. Но теперь, читая, он испытывал горечь и еще одной потери своей жизни — путешествия!

— Я, Петр Николаевич, не могу понять, почему Витюля-то меня не понимает? Ведь так просто меня понять. И вот я утром глаза открыл, и уже страх: какая-то нынешний день выпадет мне судьба? Скажет ли Витюля «С добрым утром» или выйдет к завтраку растрепанный и злой, или не зайдет совсем и, не позавтракав, убежит в школу, а из школы еще куда-нибудь, а из куда-нибудь еще в какое-то место и я до поздней ночи буду метаться. Потом он придет и не скажет «Здравствуй!», и будет зол на меня за то, что я ждал, волновался. Это, с его точки зрения, что-то недостойное и мерзкое! «И не начинай со мной разговор — где был, с кем был, зачем был,— этим ты окончательно уронишь себя в моих глазах, а меня оскорбишь! Я уже и так оскорблен, неужели ты, дурак, не видишь этого?»

— Вам бы, Никанор Евдокимович, пересмотреть свои взгляды и привычки! Нынче другие времена, другой и образ жизни...

— Еще как пересматривал — по два раза! Сначала вспомнил все, что в крестьянской избе мальчишкой усвоил, как меня отец-мать учили к старшим обращаться и в доме жить; потом я то же самое по интеллигентным русским семьям проверял. А все, что мне и там, и здесь внушали, что неизменно чтилось и повторялось и в избе крестьянской, и в профессорской квартире, я и принял за истину. Это именно и пытаюсь Витюле объяснить! Но ему нипочем! Крестьянская изба и семья нипочем, смех один, интеллигентность нипочем, презрение одно, а что почем, он не знает и знать не хочет! Не хочет — вот что самое страшное! Не понимаю, как ему жизнь прожить? Без народности? Без интеллигентности? На чем он стоять-то будет?

— Ну; может быть, у Витюли новая какая-то мораль? Еще не известная вам, Никанор Евдокимович?

— Откуда ей взяться-то, новой, ежели не из народности и не из интеллигентности? Откуда мораль и образ жизни возьмутся за несколько лет? Для этого века нужны! Вот мне уже идет шестьдесят второй годик, старше меня в Крайплане, да и во всем, наверное, Крайисполкоме никого нет, но я все еще тружусь небесполезно, а теперь? Благодаря Витюле? Теперь доживаю век собачий без достоинства, без успокоения и даже без мыслей, к которым я всю жизнь шел, вот какой нынче я старый пес! И даже не пес, а старый-старый щенок с поджатым хвостом... И хозяин мне — Витюля! Дожил!

Чудный был мальчик этот Витюля — голубоглазый, розовощекий, хотя что-то жестокое на розовых щечках и на лобике уже обозначено.

— Как живет дядя? — спросил как-то при встрече с ним Корнилов.— Как себя чувствует?

— Нормально! — ответил Витюля. — Совершенно нормально. Портит себе жизнь разными выдумками, но тут ничего не поделаешь, сам виноват. Старость, должно быть, виновата!

«Провиант.

1. Сухари. Беречь от сырости. 40 — 50 фунтов в месяц на едока. Стоимость на месте 2 — 3 руб. за пуд.

2. Мука (крупчатка или пшеничная). В небольшом количестве для приготовления лепешек.

3. Крупы. Разнообразные: рисовая, гречневая, овсяная, пшено.

4. Соль столовая.

5. Чай. Какао, кофе.

6. Сахар. В усиленной порции. Расходуется быстро.

7. Мясо. Легко приобретается у кочевников. Баран — 3 — 6 руб.

8. Консервы. В ограниченном количестве. Из колбас — филейная. Копченые языки.

9. Сыр. Голландский, целыми шарами.

10. Сгущенное молоко. Лучше швейцарское.

11. Горчица. Перец и др. приправы.

12. Вино. Только крепкое (коньяк, ром, водка) на случай простуды».

«С перевала открывается прекрасный вид на Белуху, прежде всего на западный ее конус. К сожалению, высота перевала не определена и сведения сообщаются по данным Ф. И. Кузьмина, прошедшего этот перевал с проводником Ювеналием Архиповым в 1910 году».

«Выше Яманушки каменные щеки реки понижаются настолько, что по скалам можно спуститься к воде, бьющей высокими струями через подводные камни. Дальше долина уширяется, но скоро щеки опять сближаются и тропа лепится по краю карниза, повисшего сажен на 40 над тесным ущельем».

— Мне, Петр Николаевич, непонятно, зачем я был путешественником, зачем писал книги и учил людей, если одного какого-то мальчонку научить ничему не могу? На заседаниях президиума решаем вопросы о железных дорогах — Южно-Сибирской и Тайшет-Усть-Кут, о Северном морском пути, о коллективизации сельского хозяйства — это же все судьбы миллионов, а в судьбе одного мальчишки я, оказывается, бессилен! И вы бессильны! И товарищ Прохин! И товарищ Лазарев, на что был умен, энергичен! Да как же это устроено-то в мире?

— Забудьте вы его! Сперва на один час забывайте, потом на два, на весь день. Постепенно.

— Так я же его люблю! Вот, скажем, любовь к собственным детям — это что? Как ни крутите, а это любовь к собственности, и никуда вы от этого не уйдете! А любовь к женщине? Эгоизм, вот что! Боже мой, да сколько вы от любимой-то женщины хотите, сколько от нее требуете? А когда ваши требования к ней или ее к вам неисполнимы, какое несчастье, какие драмы?! Какие разрывы. Измены. А с Витюлей? Я на него, как на собственного сына, не смотрю и ничего от него не требую, а прошу и умоляю его быть самим собой, беречь то, что не я и не моя жена, а другие люди и природа ему дали. Ему же дано-то, дано так много! Ему и приобретать ничего не надо, только сохранять! И ни о чем другом его не прошу! У вас на глазах человек погибает, вы же броситесь к нему на помощь? И здесь так же, только доведено до невероятного какого-то предела! До полного отчаяния.